Что-то, наверное, отразилось у меня на лице — Джейсон издалкакой-то звук, то ли рычание, то ли выдох. Мне пришлось отвернуться от егоглаз, от горящего в них гнева.

— Меня учили, что это грех.

— Тебя учили, что на свете есть Санта-Клаус. Ты же вэто сейчас не веришь?

Я скрестила руки на груди, но задуманная угрюмость позыполучилась не совсем — в голом виде угрюмость изобразить нелегко.

— И что ты этим хочешь сказать?

— Чтобы ты на него посмотрела.

Я упрямо глядела на Джейсона, а не на Натэниела.

— Повернись и посмотри, а то я тебя поверну.

— Попробуешь.

— Если хочешь устроить соревнования по борьбе, томожно. Но не проще ли и не умнее ли просто обернуться?

Я набрала воздуху, медленно выдохнула и обернулась.

Натэниел лежал на животе, опираясь на локти. Лицо — преждевсего замечалось оно. Эти потрясающие лавандовые глаза с остатками грима, откоторых глаза казались больше, темнее, будто их надо было украшать. И в этихглазах было полное спокойствие, неколебимая уверенность, что я все сделаю какнадо. Что все будет хорошо. Не люблю, когда на меня так смотрят, потому чтожизнь меня научила: все хорошо не бывает. Я не могу спасти всех. И не могуничего исправить.

На губах у него играла лёгкая улыбка, и не было в этом лицени тревоги, ни заботы. На меня смотрело спокойное лицо святого, глядящего влицо Бога. Защищённого верой своей, укрытого знанием, доверяющего так, как яуже много лет назад разучилась доверять. Как он может на меня вот так смотреть?Неужто он не понимает? Он прожил со мной четыре месяца. Неужто он не знает, чтоу меня мозги свихнуты во все стороны, и на меня нельзя надеяться?

Он склонил голову, почти застенчиво, но это движениепривлекло внимание, и дальше мой взгляд прошёл по закруглению плеча, ниже поспине. Только однажды я позволила себе коснуться его ниже пояса, когда ardeurбыл ещё для меня совсем нов. Я тогда покрыла ему спину и ягодицы укусами, и емупонравилось, а я накормилась, но с тех пор никогда не позволяла себе так сильноего трогать — до последних двух суток. В первый раз все было только ради того,чтобы утолить ardeur, и я не дала себе как следует посмотреть на него,насладиться им, потому что во всем этом видела только неизбежное зло. Сейчас,глядя на него, я ощущала вину за то, что так о нем думала. Он заслуживаллучшего.

Я месяцами заставляла его всегда носить одежду, хотя бышорты, даже в кровати. Но при этом я все равно не могла удержаться от хотя быбеглых взглядов на него. Даже вчера ночью, в клубе, я не дала себе посмотретьна него, по-настоящему посмотреть. Потому что если бы я стала разглядывать еготело, взгляд остановился бы там, где ему больше всего хотелось, на той части,которая чаровала меня сильнее всего — нет, это не то, что вы подумали. Спинаего слегка вздымалась линией, переходящей в прекраснейший зад, но в конце линииспины, где она переставала быть спиной, находились ямочки. Может быть, ямочки —неправильное слово, но другого я не нахожу. Я смотрела сейчас на Натэниела, давволю глазам, не заставляя их отворачиваться после беглого взгляда. Я несмотрела на его наготу — я видела его тело.

Протянув руку, я разрешила себе то, чего хотела уже многомесяцев — провела рукой по изгибу спины и остановила руку прямо в её конце,перед выпуклостью зада.

Он чуть вздрогнул под прикосновением моей руки, хотя я всеголишь положила на него ладонь, оставила тяжесть руки между двумя ямочками. Онивыглядели так, будто Бог приложил большие пальцы к ещё влажной глине надвыпуклостью ягодиц. Говорят, что ямочки возле рта — это поцелуй ангела передрождением младенца. И эти ямочки — тоже благословение.

Я осторожно поцеловала эти гладкие углубления, похожие накрошечные блюдечки. Каждое из них было размером с мои губы, как будто именнодля моих поцелуев и были они сделаны. Потом я положила голову в закругление егоспины, прижалась щекой к этим следам благословения ангела, и лицо моё было чутьприподнято выпуклостью его тела, и взгляд устремлялся ниже закругления, дальше,к ногам, но сейчас меня вполне устраивало быть там, где я была.

Я легла на него как на подушку, и как рот точно подошёл кэтим ямочкам для поцелуев, так и голова точно легла в изгиб тела, будто длятого этот изгиб и был предназначен. Натэниел испустил долгий вздох, и его телораспласталось по кровати, будто какое-то напряжение, мне даже не видимое до техпор, отпустило его и оставило отдыхать.

Я провела рукой по закруглению зада, и Натэниел чутьзастонал. Пальцы мои заскользили ниже, вдоль линии бедра. Не то чтобы его ногибыли в запретной зоне в том смысле, в каком другие части тела, но я поняла, чторазделила его тело по линии талии, как будто это линия фронта. Выше этой линии— мы, ниже — запрет. Бедро у него было гладкое и твёрдое от мышц.

Положив руку ему на бедро, я пустила пальцы бродить кругамипо его заду. От этих движений он стал издавать резкие быстрые звуки, почтизвуки протеста.

Голосом таким же ленивым и ласковым, как мои движения, яспросила:

— Это что, больно? Ты стонешь.

— Нет, — ответил он, и в голосе было напряжение,даже намёка на которое не было в теле. — Просто я так давно хотел, чтобыты меня трогала. Это… это невероятно, когда твоя голова лежит на мне, а рукименя гладят. Бог ты мой, это так хорошо!

Я очень-очень деликатно провела вдоль щели в заду, таклегко, что если бы там были волоски, я бы едва задела их, но он был гладким,полностью гладким. Я подумала, всюду ли так.

Снова я провела пальцами по контуру зада, по разделительнойлинии, пока не нашла первую полосочку тёплого тела, которая уже не была задом,а была полоской гладкой шелковистой кожи.

И я взялась пальцами за края этой полоски, легчайшим изпожатий, и скользнула пальцами вверх и вниз. Натэниел изогнулся под этимприкосновением, его руки хватали простыни, будто он не знал, что с этими рукамиделать.

Я приподняла голову и с поцелуями перенесла её на ягодицуНатэниела, как на подушку. Снова провела рукой вдоль бедра, и на этот раз сталагладить круговыми движениями под коленями, и продолжала гладить, пока мои рукине дошли до лодыжек.

Он засмеялся и стал снова извиваться, как тогда, когда якоснулась более традиционных интимных мест. На теле куда больше эрогенных зон,чем в коротеньком списке, который известен большинству. Я подняла голову сподушки его тела, чтобы больше внимания уделить лодыжкам, провела ногтями поэтой чувствительной коже. Он снова отозвался извивами, приподнял торс надкроватью, дыхание вырвалось у него как что-то среднее между вздохом и смехом. Ясела, чтобы пощекотать ему подошвы, и он вздохнул: «Господи!» Я тронула егостопы спереди, едва-едва касаясь, и он брыкнул ногами, будто прикосновение былоневыносимым. Не у каждого ноги так чувствительны к любовной игре, но унекоторых бывает.