Но и Липутину захватывало дух от обиды. Пусть ПетрСтепанович обращается с нашими как угодно, но с ним? Ведь он более всех нашихзнает, ближе всех стоит к делу, интимнее всех приобщен к нему и до сих пор хотькосвенно, но беспрерывно участвовал в нем. О, он знал, что Петр Степанович дажеи теперь мог его погубить в крайнем случае. Но Петра Степановича он ужевозненавидел давно, и не за опасность, а за высокомерие его обращения. Теперь,когда приходилось решаться на такое дело, он злился более всех наших, вместевзятых. Увы, он знал, что непременно «как раб» будет завтра же первым на месте,да еще всех остальных приведет, и если бы мог теперь, до завтра, как-нибудьубить Петра Степановича, то непременно бы убил.

Погруженный в свои ощущения, он молчал и трусил за своиммучителем. Тот, казалось, забыл о нем; изредка только неосторожно и невежливотолкал его локтем. Вдруг Петр Степанович на самой видной из наших улицостановился и вошел в трактир.

– Это куда же? – вскипел Липутин, – да ведь это трактир.

– Я хочу съесть бифштекс.

– Помилуйте, это всегда полно народу.

– Ну и пусть.

– Но… мы опоздаем. Уж десять часов.

– Туда нельзя опоздать.

– Да ведь я опоздаю! Они меня ждут обратно.

– Ну и пусть; только глупо вам к ним являться. Я с вашеювозней сегодня не обедал. А к Кириллову чем позднее, тем вернее.

Петр Степанович взял особую комнату. Липутин гневливо иобидчиво уселся в кресла в сторонке и смотрел, как он ест. Прошло полчаса иболее. Петр Степанович не торопился, ел со вкусом, звонил, требовал другойгорчицы, потом пива, и всё не говорил ни слова. Он был в глубокой задумчивости.Он мог делать два дела – есть со вкусом и быть в глубокой задумчивости. Липутиндо того наконец возненавидел его, что не в силах был от него оторваться. Этобыло нечто вроде нервного припадка. Он считал каждый кусок бифштекса, которыйтот отправлял в свой рот, ненавидел его за то, как он разевает его, как онжует, как он, смакуя, обсасывает кусок пожирнее, ненавидел самый бифштекс.Наконец, стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка начала кружиться;жар поочередно с морозом пробегал по спине.

– Вы ничего не делаете, прочтите, – перебросил ему вдругбумажку Петр Степанович. Липутин приблизился к свечке. Бумажка была мелкоисписана, скверным почерком и с помарками на каждой строке. Когда он осилил ее,Петр Степанович уже расплатился и уходил. На тротуаре Липутин протянул емубумажку обратно.

– Оставьте у себя; после скажу. А впрочем, что вы скажете?

Липутин весь вздрогнул.

– По моему мнению… подобная прокламация… одна лишь смешнаянелепость.

Злоба прорвалась; он почувствовал, что как будто егоподхватили и понесли.

– Если мы решимся, – дрожал он весь мелкою дрожью, –распространять подобные прокламации, то нашею глупостью и непониманием делазаставим себя презирать-с.

– Гм. Я думаю иначе, – твердо шагал Петр Степанович.

– А я иначе; неужели вы это сами сочинили?

– Это не ваше дело.

– Я думаю тоже, что и стишонки «Светлая личность», самыедряннейшие стишонки, какие только могут быть, и никогда не могли быть сочиненыГерценом.

– Вы врете; стихи хороши.

– Я удивляюсь, например, и тому, – всё несся, скача и играядухом, Липутин, – что нам предлагают действовать так, чтобы всё провалилось.Это в Европе натурально желать, чтобы всё провалилось, потому что тампролетариат, а мы здесь только любители и, по-моему, только пылим-с.

– Я думал, вы фурьерист.

– У Фурье не то, совсем не то-с.

– Знаю, что вздор.

– Нет, у Фурье не вздор… Извините меня, никак не могуповерить, чтобы в мае месяце было восстание.

Липутин даже расстегнулся, до того ему было жарко.

– Ну довольно, а теперь, чтобы не забыть, – ужаснохладнокровно перескочил Петр Степанович, – этот листок вы должны будетесобственноручно набрать и напечатать. Шатова типографию мы выроем, и ее завтраже примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можноболее экземпляров, и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надокак можно более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.

– Нет-с, уж извините, я не могу взять на себя такую…Отказываюсь.

– И однако же, возьмете. Я действую по инструкциицентрального комитета, а вы должны повиноваться.

– А я считаю, что заграничные наши центры забыли русскуюдействительность и нарушили всякую связь, а потому только бредят… Я даже думаю,что вместо многих сотен пятерок в России мы только одна и есть, а сети никакойсовсем нет, – задохнулся наконец Липутин.

– Тем презреннее для вас, что вы, не веря делу, побежали заним… и бежите теперь за мной, как подлая собачонка.

– Нет-с, не бегу. Мы имеем полное право отстать и образоватьновое общество.

– Дур-рак! – грозно прогремел вдруг Петр Степанович,засверкав глазами.

Оба стояли некоторое время друг против друга. ПетрСтепанович повернулся и самоуверенно направился прежнею дорогой.

В уме Липутина пронеслось, как молния: «Повернусь и пойдуназад: если теперь не повернусь, никогда не пойду назад». Так думал он ровнодесять шагов, но на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в егоуме: он не повернулся и не пошел назад.

Пришли к дому Филиппова, но, еще не доходя, взяли проулком,или, лучше сказать, неприметною тропинкой вдоль забора, так что некоторое времяпришлось пробираться по крутому откосу канавки, на котором нельзя было ногисдержать и надо было хвататься за забор. В самом темном углу покривившегося забораПетр Степанович вынул доску; образовалось отверстие, в которое он тотчас же ипролез. Липутин удивился, но пролез в свою очередь; затем доску вставилипо-прежнему. Это был тот самый тайный ход, которым лазил к Кириллову Федька.

– Шатов не должен знать, что мы здесь, – строго прошепталПетр Степанович Липутину.

III

Кириллов, как всегда в этот час, сидел на своем кожаномдиване за чаем. Он не привстал навстречу, но как-то весь вскинулся и тревожнопоглядел на входивших.

– Вы не ошиблись, – сказал Петр Степанович, – я за темсамым.

– Сегодня?

– Нет, нет, завтра… около этого времени.

И он поспешно подсел к столу, с некоторым беспокойствомприглядываясь ко встревожившемуся Кириллову. Тот, впрочем, уже успокоился исмотрел по-всегдашнему.