– Неужто это в самом деле вы? – вскричала Лиза, оглядываяего в скорбном удивлении, сменившем первый порыв ее бессознательной радости.

– Lise! – вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тожепочти в бреду. – Chère, chère, неужто и вы… в таком тумане?Видите: зарево! Vous êtes malheureuse, n’est-ce pas?[217] Вижу, вижу, нерассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous malheureux, maisil faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise,[218] и будем свободны навеки.Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне – il faut pardonner,pardonner et pardonner![219]

– Но зачем вы становитесь на колени?

– Затем, что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе,проститься и со всем моим прошлым! – Он заплакал и поднес обе ее руки к своимзаплаканным глазам. – Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моейжизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбил себя пополам: там – безумец,мечтавший взлететь на небо, vingt deux ans![220] Здесь – убитый и озябшийстарик-гувернер… chez се marchand, s’il existe pourtant ce marchand…[221] Нокак вы измокли, Lise! – вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав, чтопромокли и его колени на мокрой земле, – и как это можно, вы в таком платье?..и пешком, и в таком поле… Вы плачете? Vous êtes malheureuse?[222] Ба, ячто-то слышал… Но откуда же вы теперь? – с боязливым видом ускорял он вопросы,в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича, – mais savez-vousl’heure qu’il est![223]

– Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитыхлюдей… Это правда? Правда?

– Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могликончить иначе… (Глаза его вновь засверкали.) Бегу из бреду, горячечного сна,бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah, c’est vous, chercapitaine![224] Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высокомподвиге… Но возьмите мой зонтик и – почему же непременно пешком? Ради богавозьмите хоть зонтик, а я всё равно где-нибудь найму экипаж. Ведь я потомупешком, что Stasie (то есть Настасья) раскричалась бы на всю улицу, если бузнала, что я уезжаю; я и ускользнул сколь возможно incognito. Я не знаю, там в«Голосе» пишут про повсеместные разбои, но ведь не может же, я думаю, быть, чтосейчас, как вышел на дорогу, тут и разбойник? Chère Lise,[225] вы,кажется, сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu,[226] с вами дурно!

– Идем, идем! – вскричала как в истерике Лиза, опять увлекаяза собою Маврикия Николаевича. – Постойте, Степан Трофимович, – воротилась онавдруг к нему, – постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас былучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу –так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этомуребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!

Прибытие их к роковому дому произошло именно в то самоемгновение, когда сбившаяся пред домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогинеи о том, как выгодно было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромноебольшинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяныегорланы да люди «срывающиеся», вроде как тот махавший руками мещанин. Его всезнали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел,если что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза иМаврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, ужедалеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел.Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой или егооттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругомсебя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишкомскоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-токрикнул: «Это ставрогинская!» И с другой стороны: «Мало что убьют, глядетьпридут!» Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустиласьчья-то рука; Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича,рванувшегося на помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизучеловека. Но в тот же самый миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин.Несколько времени нельзя было ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется,Лиза поднялась, но опять упала от другого удара. Вдруг толпа расступилась, иобразовался небольшой пустой круг около лежавшей Лизы, а окровавленный,обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею, крича, плача и ломая руки. Непомню в полной точности, как происходило дальше; помню только, что Лизу вдругпонесли. Я бежал за нею; она была еще жива и, может быть, еще в памяти. Изтолпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор отрицают всякоесвое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их захватили ошибкой; может, они иправы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как человек без толку, до сих пореще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя иотдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всёпроизошло в высшей степени случайно, через людей, хотя, может быть, инастроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку. Такого мнениядержусь и теперь.

I

В это утро Петра Степановича многие видели; видевшиеупомнили, что он был в чрезвычайно возбужденном состоянии. В два часа пополуднион забегал к Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у которогособрался полон дом посетителей, много и горячо говоривших о только чтопроисшедших событиях. Петр Степанович говорил больше всех и заставил себяслушать. Его всегда считали у нас за «болтливого студента с дырой в голове», нотеперь он говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема былазахватывающая. Он сообщил о ней, в качестве ее недавнего и интимнейшегоконфидента, много весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно (и,конечно, неосторожно) сообщил несколько ее личных отзывов о всем известных вгороде лицах, чем тут же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво,как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, вмучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, впростодушной своей неловкости, сам не знает, с чего начать и чем кончить.Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне былаизвестна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его,Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблен в эту несчастнуюЛизу, а между тем его так «подвернули», что он же почти проводил ее в карете кСтаврогину. «Да, да, хорошо вам, господа, смеяться, а если б я только знал,если б знал, чем это кончится!» – заключил он. На разные тревожные вопросы оСтаврогине он прямо заявил, что катастрофа с Лебядкиным, по его мнению, чистыйслучай и виновен во всем сам Лебядкин, показывавший деньги. Он это особеннохорошо разъяснил. Один из слушателей как-то заметил ему, что он напрасно«представляется»; что он ел, пил, чуть не спал в доме Юлии Михайловны, а теперьпервый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает. Но ПетрСтепанович тотчас же защитил себя: «Я ел и пил не потому, что у меня не былоденег, и не виноват, что меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить,насколько мне быть за то благодарным».