– Вот эти всё не верят. Вы не сердитесь, что я привелЛипутина?

– Сегодня не сержусь, а завтра хочу один.

– Но не раньше, как я приду, а потому при мне.

– Я бы хотел не при вас.

– Вы помните, что обещали написать и подписать всё, что япродиктую.

– Мне всё равно. А теперь долго будете?

– Мне надо видеться с одним человеком и остается с полчаса,так уж как хотите, а эти полчаса я просижу.

Кириллов промолчал. Липутин поместился между тем в сторонке,под портретом архиерея. Давешняя отчаянная мысль всё более и более овладевалаего умом. Кириллов почти не замечал его. Липутин знал теорию Кириллова ещепрежде и смеялся над ним всегда; но теперь молчал и мрачно глядел вокруг себя.

– А я бы не прочь и чаю, – подвинулся Петр Степанович, –сейчас ел бифштекс и так и рассчитывал у вас чай застать.

– Пейте, пожалуй.

– Прежде вы сами потчевали, – кисловато заметил ПетрСтепанович.

– Это всё равно. Пусть и Липутин пьет.

– Нет-с, я… не могу.

– Не хочу или не могу? – быстро обернулся Петр Степанович.

– Я у них не стану-с, – с выражением отказался Липутин. ПетрСтепанович нахмурил брови.

– Пахнет мистицизмом; черт вас знает, что вы все за люди!

Никто ему не ответил; молчали целую минуту.

– Но я знаю одно, – резко прибавил он вдруг, – что никакиепредрассудки не остановят каждого из нас исполнить свою обязанность.

– Ставрогин уехал? – спросил Кириллов.

– Уехал.

– Это он хорошо сделал.

Петр Степанович сверкнул было глазами, но придержался.

– Мне всё равно, как вы думаете, лишь бы каждый сдержал своеслово.

– Я сдержу свое слово.

– Впрочем, я и всегда был уверен, что вы исполните ваш долг,как независимый и прогрессивный человек.

– А вы смешны.

– Это пусть, я очень рад рассмешить. Я всегда рад, если могуугодить.

– Вам очень хочется, чтоб я застрелил себя, и боитесь, есливдруг нет?

– То есть, видите ли, вы сами соединили ваш план с нашимидействиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы ужникак не могли бы отказаться, потому что нас подвели.

– Права никакого.

– Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но толькочтоб эта полная ваша воля совершилась.

– И я должен буду взять на себя все ваши мерзости?

– Послушайте, Кириллов, вы не трусите ли? Если хотитеотказаться, объявите сейчас же.

– Я не трушу.

– Я потому, что вы очень уж много спрашиваете.

– Скоро вы уйдете?

– Опять спрашиваете?

Кириллов презрительно оглядел его.

– Вот, видите ли, – продолжал Петр Степанович, всё более иболее сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, – вы хотите, чтоб яушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для васже, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, атак. И вы, право, меня беспокоите.

– Мне только одно очень скверно, что в ту минуту будет подлеменя гадина, как вы.

– Ну, это-то всё равно. Я, пожалуй, в то время выйду ипостою на крыльце. Если вы умираете и так неравнодушны, то… всё это оченьопасно. Я выйду на крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что ябезмерно ниже вас человек.

– Нет, вы не безмерно; вы со способностями, но очень многоне понимаете, потому что вы низкий человек.

– Очень рад, очень рад. Я уже сказал, что очень раддоставить развлечение… в такую минуту.

– Вы ничего не понимаете.

– То есть я… во всяком случае я слушаю с уважением.

– Вы ничего не можете; вы даже теперь мелкой злобы спрятатьне можете, хоть вам и невыгодно показывать. Вы меня разозлите, и я вдруг захочуеще полгода.

Петр Степанович посмотрел на часы.

– Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, чтовы не для нас ее выдумали, стало быть, и без нас исполните. Знаю тоже, что невы съели идею, а вас съела идея, стало быть, и не отложите.

– Как? Меня съела идея?

– Да.

– А не я съел идею? Это хорошо. У вас есть маленький ум.Только вы дразните, а я горжусь.

– И прекрасно, и прекрасно. Это именно так и надо, чтобы выгордились.

– Довольно; вы допили, уходите.

– Черт возьми, придется, – привстал Петр Степанович. –Однако все-таки рано. Послушайте, Кириллов, у Мясничихи застану я тогочеловека, понимаете? Или и она наврала?

– Не застанете, потому что он здесь, а не там.

– Как здесь, черт возьми, где?

– Сидит в кухне, ест и пьет.

– Да как он смел? – гневно покраснел Петр Степанович. – Онобязан был ждать… вздор! У него ни паспорта, ни денег!

– Не знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и неворотится. Он говорил, что вы подлец, и не хочет ждать ваших денег.

– А-а! Он боится, что я… ну, да я и теперь могу его, если…Где он, в кухне?

Кириллов отворил боковую дверь в крошечную темную комнату;из этой комнаты тремя ступенями вниз сходили в кухню, прямо в ту отгороженнуюкаморку, в которой обыкновенно помещалась кухаркина кровать. Здесь-то в углу,под образами, и сидел теперь Федька за тесовым непокрытым столом. На столе предним помещался полуштоф, на тарелке хлеб и на глиняной посудине холодный кусокговядины с картофелем. Он закусывал с прохладой и был уже вполпьяна, но сидел втулупе и, очевидно, совсем готовый в поход. За перегородкой закипал самовар, ноне для Федьки, а сам Федька обязательно раздувал и наставлял его, вот уже снеделю или более, каждую ночь для «Алексея Нилыча-с, ибо оченно привыкли, чтобычай по ночам-с». Я сильно думаю, что говядину с картофелем, за неимениемкухарки, зажарил для Федьки еще с утра сам Кириллов.

– Это что ты выдумал? – вкатился вниз Петр Степанович. –Почему не ждал, где приказано?

И он с размаху стукнул по столу кулаком.

Федька приосанился.

– Ты постой, Петр Степанович, постой, – щеголеватоотчеканивая каждое слово, заговорил он, – ты первым долгом здесь долженпонимать, что ты на благородном визите у господина Кириллова, Алексея Нилыча, укоторого всегда сапоги чистить можешь, потому он пред тобой образованный ум, аты всего только – тьфу!