Вообще впечатление осталось в его пользу: «Пусть он малыйнелепый и, конечно, пустой, но ведь чем же он виноват в глупостях ЮлииМихайловны? Напротив, выходит, что он же ее останавливал…»

Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, окотором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург.Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до тогопоражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «Да ктоже мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще вдвух или трех домах.

Около сумерок он нашел возможность проникнуть и к ЮлииМихайловне, хотя и с величайшим трудом, потому что та решительно не хотелапринять его. Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве от нее жесамой, пред выездом ее в Петербург. Она не сообщила подробностей, но заметила ссодроганием, что он «изумил ее тогда вне всякой меры». Полагаю, что он простонапугал ее угрозой сообщничества, в случае если б ей вздумалось «говорить».Необходимость же попугать тесно связывалась с его тогдашними замыслами, ей,разумеется, неизвестными, и только потом, дней пять спустя, догадалась она,почему он так сомневался в ее молчании и так опасался новых взрывов еенегодования…

В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело, на краюгорода, в Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике, в квартирепрапорщика Эркеля, собрались наши в полном комплекте, впятером. Общее собраниеназначено было тут самим Петром Степановичем; но он непростительно опоздал, ичлены ждали его уже час. Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик,который на вечере у Виргинского просидел всё время с карандашом в руках и сзаписною книжкой пред собою. В город он прибыл недавно, нанимал уединенно вглухом переулке у двух сестер, старух мещанок, и скоро должен был уехать;собраться у него было всего неприметнее. Этот странный мальчик отличалсянеобыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумнойкомпании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, анапротив, с чрезвычайным вниманием следя своими детскими глазами за говорившимии слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже как бы умное. К пятерке он непринадлежал; наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особыепоручения, чисто по исполнительной части. Теперь известно, что у него не былоникаких поручений, да и вряд ли сам он понимал свое положение. Он толькопреклонился пред Петром Степановичем, встретив его незадолго. Если б онвстретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром и тот подкаким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничьюшайку и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то оннепременно бы пошел и послушался. У него была где-то больная мать, которой онотсылал половину своего скудного жалованья, – и как, должно быть, она целовалаэту бедную белокурую головку, как дрожала за нее, как молилась о ней! Я потомутак много о нем распространяюсь, что мне его очень жаль.

Наши были возбуждены. Происшествия прошлой ночи их поразили,и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в которомони так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно.Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой – всё это были такиесюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвинялидвигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности. Одним словом, пока подалиПетра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решилисьокончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, какэто уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместонее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и уже от себя, на началахравноправных и демократических. Липутин, Шигалев и знаток народа особенноподдерживали эту мысль; Лямшин помалчивал, хотя и с согласным видом. Виргинскийколебался и желал выслушать сначала Петра Степановича. Положили выслушать ПетраСтепановича; но тот всё еще не приходил; такая небрежность еще больше подлилаяду. Эркель совершенно молчал и распорядился лишь подать чаю, который принес отхозяек собственноручно в стаканах на подносе, не внося самовара и не впуская служанки.

Петр Степанович явился только в половине девятого. Быстрымишагами подошел он к круглому столу пред диваном, за которым разместиласькомпания; шапку оставил в руках и от чаю отказался. Вид имел злой, строгий ивысокомерный. Должно быть, тотчас же заметил по лицам, что «бунтуют».

– Прежде чем раскрою рот, выкладывайте свое, вы что-топодобрались, – заметил он, с злобною усмешкой обводя глазами физиономии.

Липутин начал «от лица всех» и вздрагивавшим от обидыголосом заявил, «что если так продолжать, то можно самому разбить лоб-с». О,они вовсе не боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь дляобщего дела. (Общее шевеление и одобрение.) А потому пусть будут и с нимиоткровенны, чтоб им всегда знать заранее, «а то что ж будет?» (Опять шевеление,несколько гортанных звуков.) Так действовать унизительно и опасно… Мы вовсе непотому, что боимся, а если действует один, а остальные только пешки, то одиннаврет, и все попадутся. (Восклицания: да, да! Общая поддержка.)

– Черт возьми, чего же вам надо?

– А какое отношение с общим делом, – закипел Липутин, –имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-тотаинственным образом к центру, если только в самом деле существует этотфантастический центр, да мы-то этого знать не хотим-с. А между тем совершилосьубийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.

– Попадетесь вы со Ставрогиным, и мы попадемся, – прибавилзнаток народа.

– И совсем бесполезно для общего дела, – уныло закончилВиргинский.

– Что за вздор! Убийство – дело случая, сделано Федькой дляграбежа.

– Гм. Странное, однако же, совпадение-с, – скорчилсяЛипутин.

– А если хотите, произошло чрез вас же.

– Это как через нас?

– Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, аво-вторых и главное, вам приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, авы что сделали? Если б отправили, так ничего бы и не было.

– Да не вы ли сами дали идею, что хорошо бы было выпуститьего читать стихи?

– Идея не приказание. Приказание было отправить.

– Приказание. Довольно странное слово… Напротив, вы именноприказали остановить отправку.

– Вы ошиблись и выказали глупость и своеволие. А убийство –дело Федьки, и действовал он один, из грабежа. Вы слышали, что звонят, иповерили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство – он уехал вдвенадцать часов дня, после свидания с вице-губернатором; если бы что-нибудьбыло, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня.

– Да ведь мы вовсе не утверждаем, что господин Ставрогин самубивал, – ядовито и не стесняясь подхватил Липутин, – он мог даже и не знать-с,равно как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего не знал-с,хотя тут же влез как баран в котел.