— Уйди, — сказал я ей. — Ты мне больше не нужна. Уйди иумри.

Она не ушла. Не могла уйти. Как и предплечье, с которым онасоединялась, кисть зудела, пульсировала болью, отказывалась покинуть меня.

— Тогда разыщи мою дочь. — Из глаз полились слёзы. — Приведиеё назад, почему бы тебе этим не заняться? Приведи её ко мне. Я нарисую всё,что ты захочешь, только приведи её ко мне.

Никакой реакции. Я оставался одноруким мужчиной, которогомучили фантомные боли. И единственным призраком был мой собственный, зависшийнад моей головой и всё это наблюдающий.

Зуд усиливался. Я взял метлу, плача не только от горя, но иот этого невыносимого зуда, потом осознал, что не смогу осуществить задуманное:однорукому не переломить черенок метлы об колено. Я снова прислонил её к стене,под большим углом, ударил по черенку сверху здоровой ногой. Он с трескомпереломился, помело отлетело в сторону. Подняв зазубренный конец обломившегосячеренка на уровень глаз, из которых катились слёзы, я кивнул: сгодится.

Огибая угол дома, я направился на берег; какая-то частьмоего сознания фиксировала громкий разговор ракушек под «Розовой громадой»,когда волны врывались в темноту под виллой, а потом откатывались обратно.

Когда я добрался до мокрой и блестящей полосы укатанноговолнами песка, усеянного теннисными мячами, в голове мелькнула третья фраза,произнесённая Элизабет в «скорой» и записанная Уайрманом: «Ты захочешь, нонельзя».

— Слишком поздно, — вырвалось у меня, а потом нить,державшая Эдгара над моей головой, оборвалась. Его унёс ветер, и на какое-товремя память как отрезало.

Я помню, что вернулся в этот мир, когда подошёл Уайрман иподнял меня на ноги. Помню, как прошёл несколько шагов, а после меня ударило,будто хлыстом: Илзе мертва — и я упал на колени. И что самое постыдное (пусть уменя разрывалось сердце), мне очень хотелось есть. Донимал волчий голод. Япомню, как Уайрман помог мне войти в открытую дверь, говоря, что это всего лишьплохой сон. Убеждал, что мне приснился кошмар, а когда я возразил, мол, всёправда, это сделала Мэри Айр, Мэри Айр утопила Илзе в её собственной ванне, онрассмеялся и ответил, что теперь у него отпали последние сомнения, и он точнознает, что мне это приснилось. На какое-то мгновение я даже поверил ему.

Потом я указал на автоответчик и пошёл на кухню. Волочаноги, поплёлся на кухню. Когда заговорила Пэм («Эдгар, мне звонили из полиции исказали, что Илли мертва!») — я уже горстями, прямо из коробки, елглазированные пшеничные хлопья. У меня возникло ощущение, будто я — препарат напредметном стекле. И очень скоро меня положат под микроскоп и начнут изучать.Автоответчик в гостиной замолк. Уайрман чертыхнулся и начал слушать сообщениевторой раз. Я продолжал есть хлопья. Время, которое я провёл на берегу доприхода Уайрмана, полностью выпало из памяти. Точно так же, как и время,проведённое мною на больничной койке сразу после несчастного случая.

Я достал из коробки последнюю горсть хлопьев, затолкал врот. Проглотил. Хлопья застряли в горле, и это было хорошо. Просто отлично. Янадеялся, что они меня задушат. Я заслуживал того, чтобы задохнуться. Но потомкомок соскользнул вниз. Волоча ноги и прихрамывая, я вернулся в гостиную.Уайрман смотрел на автоответчик округлившимися глазами.

— Эдгар… мучачо… во имя Бога?..

— Одна из картин.

Я по-прежнему волочил ноги, но теперь набил желудок, и мнехотелось забыться. Хотя бы на время. Не просто хотелось — не мог без этогообойтись. Я сломал черенок… потом пришёл Уайрман. А что произошло в промежутке?Я не знал.

Решил, что не хочу знать.

— Одна из картин?..

— Мэри Айр купила картину. Я уверен, из цикла «Девочка икорабль». Она взяла её с собой. Нам следовало догадаться. Мне следовалодогадаться. Уайрман, мне нужно прилечь. Я должен прилечь. Два часа, хорошо?Потом разбуди меня, и мы поедем на южную оконечность.

— Эдгар, ты не можешь… После того, что случилось…

Я остановился, чтобы взглянуть на него. Голова весила сотнюфунтов, но мне это удалось.

— Она тоже от меня этого не ожидает, но мы должны поставитьточку сегодня. Два часа.

Входная дверь «Розовой громады» открывалась на восток, такчто солнечные лучи били ему в лицо, высвечивая столь сильное сострадание, что яедва мог его выносить.

— Хорошо, мучачо. Два часа.

— А пока постарайся держать всех подальше.

Я не знал, услышал ли он меня, потому что говорил, ужеповернувшись лицом к спальне и себе поднос. Я упал на кровать, и там была Реба.Хотелось швырнуть её с размаху в стену, как чуть раньше хотелось швырнутьтелефон, но я подтянул куклу к себе, уткнулся лицом в бескостное тело изаплакал. Всё ещё плакал, когда заснул.

— Просыпайся! — Кто-то тряс меня. — Просыпайся, Эдгар. Еслимы хотим это сделать, нам надо пошевеливаться.

— Я бы его не трогал… едва ли он очухается. — Голоспринадлежал Джеку.

— Эдгар! — Уайрман шлёпнул меня по одной щеке, потом подругой. Не так, чтобы нежно. Яркий свет проник в закрытые глаза, окрашивая миркрасным. Я попытался отвернуться от всего этого (знал, что по другую сторонувек меня ждёт только плохое), но Уайрман мне не позволил. — Мучачо! Просыпайся!Уже десять минут двенадцатого!

Вот это меня проняло. Я сел и посмотрел на него. Он держалперед моим лицом зажжённую настольную лампу, и я чувствовал идущий от неё жар.Джек стоял позади Уайрмана. Осознание, что Илзе мертва (моя Илли), пронзилосердце, но я отпихнул эти мысли.

— Двенадцатого! Я же сказал тебе — два часа! А если быкто-то из родственников Элизабет захотел бы…

— Расслабься, мучачо. Я позвонил в похоронное бюро и сказал,что их нужно держать подальше от Дьюмы, поскольку мы все слегли с краснухой.Болезнь очень заразная. Я также позвонил Дарио и рассказал про твою дочь. Всёкартины на складе галереи, во всяком случае, пока. Я сомневаюсь, что для тебяэто вопрос первостепенной важности, но…

— Разумеется, первостепенной. — Я встал, потёр рукой лицо. —Больше Персе никому вреда не причинит.

— Я сожалею, Эдгар, — подал голос Джек. — Примите моисоболезнования. Я понимаю, горю этим не поможешь, но…

— Поможешь, — ответил я, и, возможно, со временемдействительно бы помогло. Если бы я продолжал так говорить, если бы старалсятак думать. Вот этому несчастный случай точно меня научил: единственный способжить — это жить. Говорить себе: «Я могу это сделать», — даже зная, что неможешь.