вытянул ему хвост, но сразу же бережно подложил его под лапы, и тогда Астра принялся мерить шагами бенгардийского тигра от его босых пят до завядших усов – три, нет, даже не три, а четыре шага, – и тут его взгляд наткнулся на расколотый череп… У Астры задрожало лицо, он упал на грудь Алатара и, скользя по его шкуре лбом, утирал горькие слёзы, и слёзы в отражённом от алмазного зеркала снега и собранном в ослепительный пучок свете блестели куда ярче, сильнее.

И когда слёз совсем не осталось, Астра оторвал лоб от тигриной груди и заметил кварцевыми глазами странный краснеющий витиеватый символ у себя под ногами; он догадался, что это был за символ, – Алатар, незаметно от всех, когда в нём ещё теплилась жизнь, дрожащей лапой, обмакнув коготь в сочащуюся из рваного уха кровь, отрывисто выводил на снегу какое-то слово на своём языке.

Астра подобрал длинную тонкую веточку, обломил её так, что она стала похожа на писчее перо, спустился спиной по тигриным рёбрам и, не глядя, тыкал острым концом ветки в стекающую струйку крови с раскрытой, как чернильница, тигриной черепушки. Он снова и снова рисовал бенгардийскую вязь на снежной земле между и вокруг раздвинутых ног, поглядывая и сравнивая с примером то, что выходило из-под его пера, пока последнее слово бенгардийского принца не запечатлелось у него в сознании; и даже если закрыть глаза, оно покорно являлось ему из темноты.

Астра встал, ощущая во рту кровь и прогорклый хвойный привкус. Но проглотить ветку, исколовшую ему нёбо, он не смог, нагнулся и выплюнул её, откашливаясь.

Далее кинокефал стёр сапогом все свои рисунки, оставив на снегу лишь красно-бурые комья, взял на память зелёный шарф Умбры и обвязал его вокруг шеи.

Гнев захлестнул Астру, и он, рыча как дикий зверь, решил во что бы то ни стало догнать отряд и пустить одну пулю в спину доктора, другую – в Репрева. И эта мысль, во всём прочем клубке мыслей, спутала его сознание ещё больше, но она же придавала ему сил, и кто знает, сколько бы юный кинокефал штурмовал сугробы, пока коченеющие от холода пальцы стискивали рукоять пистолета.

Астра передвигался прыжками, деревья мелькали у него перед глазами. Мир вокруг казался таким одинаковым, что в его сердце закралось подозрение: а не ходит ли он кругами? Но долго бежать у него всё равно не вышло: холодный воздух прожигал горло, ноги коченели. Астре стало плохо, к горлу подступала тошнота, и, то ли споткнувшись об корягу под снегом, то ли от того, что закружилась голова, на исходе последних сил он упал на белый покров, пытаясь отдышаться и не пристрелить сорвавшееся с цепи сердце.

Кругом стояла тишина, тишина в чистом её виде, изредка нарушаемая хрустом веток – мимо пробегал лесной зверь или это шалила природа, но звуки заставляли Астру всякий раз приподнимать голову. Наконец он встал, чуть снова не упав, и на мгновение его охватил испуг – потерял оружие! Но нет, это рука перестала чувствовать металл. Астра, наплевав на всякую предосторожность, опустил пистолет в карман.

Он понял, что заплутал, и вновь взбесилось сердце. Но он дал себе слово во что бы то ни стало найти Цингулона и его отряд.

До вечера Астра проплутал в белом бору. А вечером развернула колючий хвост метель.

Впереди тускло забрезжили огни фонариков: как две сорванные паутинки, они то поднимались, гонимые метелью, к заштрихованным сплошной мглой верхушкам сосен, то бились об высокие сугробы и снова взлетали. Астра шёл на их свет, ему было и радостно и печально: радостно оттого, что он куда-то да пришёл, а печально от знания, что его ждёт там, у двух огней. Мысль насмерть замёрзнуть в лесах Зелёного коридора не прельщала его, но возвращаться к отряду – значило идти на свою погибель, просто менее мучительную. По крайней менее, Астра так думал.

Но до своей смерти сперва попробуй ещё доползи: лютый холод сковывал ноги, бессовестно лез своими морозными щиплющими пальцами в сапоги, хватал за пятки, и тут не спасали даже меховые сапоги.

Астра прорезал снег размашистым шагом, почти вприсядку. Его чёрный нос нещадно искалывали снежинки, таяли от ещё не до конца покинувшего тело тепла, таяли и жгли – жгли чёрный нос, обжигали глаза, слепили. Из носа текли сопли и сразу же коркой замерзали до самых губ. Астра шмыгал, но от этого лишь противно и тягуче пощипывало ноздри; руки держал в карманах, лишь иногда вытирая лицо рукавом, двигал плечами, будто срывая с себя путы, а к пальцам намертво примёрз пистолет. Колотились зубы.

– Эй! – крикнул один дозорный другому.– Мне это чудится или к нам правда кто идёт?

– Если чудится, то нам обоим, – крикнул второй, крепче сжимая ствол. – Что это за тварь? Или это… или это тот черновой?

Через бушующую метель гулом прорывались крики отрядовцев, взявших Астру на мушку:

– Стой, где стоишь, не то мы откроем огонь!

– Первый раз такое вижу: чтобы черновой, которого помиловали, возвращался!

– Может быть, потому что мы ещё никого никогда прежде не миловали, – зло усмехнулся первый отрядовец.

– Руки за спину. Пошёл! – рявкнул второй, толкнув Астру в плечо.

В хижине добытчиков гостеприимно и призывно горел свет: он падал из оконца на сугробы четырьмя позолоченными, как масло, прямоугольниками. Дом клялся тебе в вечном тепле, а вокруг него были разбиты тёмные палатки.

«Пусть делают со мной что хотят, – подумал Астра. – Но дайте согреться перед смертью и пробить забившую горло мокроту чем-нибудь обжигающе горячим. Да, этого будет вполне достаточно».

Помимо наплечных фонариков, сеющих свет, броня отряда освещала всё вокруг – но более приглушённо – серовато-желтоватым пузырём света. По тому же принципу работали комбинезоны искателей.

Дозорные с захваченным Астрой шагали по слоистой тропе. Астра впереди, а сзади – отрядовцы с оружием наизготове. Но он и не помышлял о побеге. Пистолет, конечно, отобрали при обыске – юный кинокефал сам его отдал.

– Ты самый большой дурак из всех, кого я когда-либо видел! – сокрушался отрядовец, громко вздыхая, будто бы его в самом деле беспокоила судьба чернового. – Папуля тебя в бочку с ледяной водой посадит и на мороз выкинет.

– Папуля? – спросил Астра, но у него не было сил удивляться. – Вы имеете в виду – доктор Цингулон?

– Для тебя он – генерал Цингулон. Или ваше превосходительство. Никаких докторов и прочих фамильярностей, уяснил? – ворчливо бросил отрядовец.

– Уяснил. Тем более я здесь по другим причинам.

– Если ты пришёл к нам, значит, ты пришёл