Гарик впервые заходит дальше моего двора. И честно говоря, его присутствие мне в тягость.

– Рассказывай. – Скрещиваю руки на груди.

– Ты не ночевала дома. А говорила, что у тебя никого нет!

– Сегодня нет, а завтра есть, – удивляюсь прозвучавшему упрёку. – Это всё?

– Ты с ним спишь?

– Всё-таки решил спасать наши отношения?

– Да, – звучит с вызовом.

– Тогда правильно спрашивать: «Ты его любишь?», – усмехаюсь сама себе, отворачиваясь к окну. – Отношения – это в первую очередь чувства, а не физическая связь. Между нами нет ни искры, ни эмоций. Уходи, Гарик. Тебе здесь делать нечего. Ты пытаешься реанимировать труп.

Лиам бы молча доказал обратное. А Гарик уходит, истерично хлопая дверью…

Некоторым юношам просто не дано вырасти в мужчин. И мне до жжения в груди, до кома в горле жаль, что повзрослевшим я Лиама не увижу.

С моих губ срывается хриплый, какой-то задушенный и в то же время стонущий всхлип, заставляющий тело содрогнуться, а сердце болезненно сжаться. Не знаю то ли поздравить себя с тем, что я всё-таки умею плакать, то ли пожалеть. Первый раз разреветься из-за парня в двадцать семь лет… Из-за любимого парня…

Дневной зной сменяет душный вечер. Слёзы высохли, но в моей голове по-прежнему истерика и ни единого просвета связной мысли.

Я полулежу на качели, меланхолично выдыхая дым в мутное небо. О чём-то вяло переговариваюсь с такой же подавленной Надькой, что-то отвечаю, над чем-то смеюсь. И ужасаюсь собственной индифферентности. Всегда была бойцом, а тут…

Тряпка.

Самой от себя тошно. Беспомощность – жуткое чувство, опасное, вызывающее желание сделать себе больно… сделать что угодно, лишь бы вырваться из цепких лап бессилия.

– Марин, ты недавно предлагала посидеть где-нибудь, – напоминает Надя. – Как насчёт большой пиццы и нашего любимого дивана?

Диван, качели…

Что изменит смена декораций?

– У меня есть идея получше, – улыбаюсь мрачно. – Тебе полчаса собраться хватит?

Мне хватает двадцати минут, чтобы скрыть опухшие веки под жирным слоем чёрной подводки и втиснуть зад в кожаные шорты. Надя тоже приходит в шортах – узкий отрезок джинсовой ткани едва прикрывает свежий засос на ягодице…

Мы обсуждаем всё, кроме личной жизни. Просто танцуем. Просто ищем себя прежних в шумных недрах ночного бара, затыкая натужный смех о плечо друг дружки, потому что губы немеют от крепких коктейлей и давно перестали слушаться.

А пустота всё никак не заполнится ни градусами, ни дымом, ни вниманием редких мужчин, рискнувшим к нам подвалить, но не имеющим ни единого шанса задержаться в нашей токсичной компании.

Стадия пьяных сообщений настигает нас с внезапностью первого снега.

Надька, кажется, целую вечность что-то стирает и заново пишет. Я лишь уточняю сурово:

– Солнцеву?

Судя по недоумевающему взгляду, она не сразу вспоминает кто это вообще. Вот и правильно. Чужой жених – чужая головная боль.

А что, хорошая же идея написать Лиаму?

На самом деле чёрт его знает, что движет мной, когда я делаю и отправляю ему селфи, где я на фоне кирпичной стены стою так, чтоб в кадр попало название бара.

«Палата семнадцать» …

Как символично. Поступок достойный обсуждения с психиатром…

Но и эта больная жажда ковырять себе раны проходит. Пару шотов спустя в голове, наконец, образуется вакуум.

Мне двадцать семь, чёрт возьми! Когда ещё представится возможность потанцевать на барной стойке и не быть освистанной?

Не помню, чья идея – моя или Нади, но зажатый между нами парнишка счастлив! Когда-то давно Гарик учил нас танцевать тверк. Хороший он всё-таки препод. Жара и свист стоят такие, что Гарик может по праву нами гордиться.

И вдруг наш доброволец резко исчезает. Прямо мгновенно! Вот он был, а вот его не стало.

Ему хана! Понимаю это ещё до того, как разглядеть в деталях напряжённую шею и горящие бешенством глаза Лиама.

Он перехватывает бедолагу за руку, рывком сдёргивая на себя. Не соображаю вообще. Действуя на голых инстинктах, успеваю вцепиться Лиаму в ворот в секунде до того, как он бы впечатал бедолагу мордой в стойку и огрёб проблем.

Не хочу жести. Я просто хочу его рядом.

Отчаяние, колющая тоска, безумие схлёстываются на наших губах и напрочь сносят голову. Я вся покрываюсь мурашками, по мышцам бьют тысячи крошечных молний. Внутри всё сжимается до отчётливой боли… разрывается… слепит!

Из-под закрытых век катятся слёзы… а, может, страх потери…

А, может, алкоголь.

Ладно, я великовозрастная дура. Но он зачем здесь?! Почему повёлся?

Желание отрезвить его срывается в пощёчину.

Ну же, Лиам… Не тупи, приди в себя! Зачем ты это делаешь с собой? Мой славный мальчик…

– Какого хрена, Марина?!

– Для тебя – Марина Андреевна.

В этом состоянии ответ мне кажется исчерпывающим.

Отстранённость, равнодушие, холод – вот и всё, чему между нами оставили место.

– А целовала зачем? – уделывает он мою пьяную логику, растирая красный след на щеке.

Смотрит на меня внимательным взглядом. И нужно что-то отвечать. Снова играть. Снова говорить не то что думаю. Господи, как я устала…

– Не узнала.

– Что же вы, Марина Андреевна, не протёрли глаза до того, как засунуть язык мне в рот?

– Не борзей, Лиам.

Его бровь скептически взлетает.

– А что мне остаётся? Моя детская психика в нокауте. Требую моральной компенсации, – сообщает он, многозначительно вырастая у меня на пути.

Сам не целует, ждёт… И я, на неверных ногах шагаю к нему, всё так же чему-то задумчиво улыбающемуся.

– Ну пошли, Лиам, нагну тебя в биллиард перед сном… – Опускаю кисть в его раскрытую ладонь. Я хорошо играю, но всё равно нервничаю. Ставка сегодня будет очень высокой… – Надь, ты с нами?

– Конечно, – отвечает за неё мужской голос.

О, а вот и боксёр. Теперь понятно, кому она строчила адрес.

Лиам

Я честно весь день пытался войти в положение Марины и дать ей время перетереть всё с подругой, заняться йогой, раскинуть таро или чем там ещё успокаивают своих тараканов женщины.

В плохое самочувствие я не поверил ни разу. Ну не бывает так, что ты не успел толком кусок прожевать, как сразу грянули последствия. Просто уже не первый раз, стоит нам потерять друг друга из виду, как в неё словно бес вселяется.