— Ладно, — сказал я, когда рисунки были готовы. Джека янарисовал синим карандашом, Уайрмана — ярко-оранжевым. До идеала в обоихслучаях было далеко, но, думаю, главное я на бумагу перенёс. — Остаётся толькоодно.

— Эдгар! — простонал Уайрман.

— Рисовать больше ничего не нужно. — Я захлопнул альбом сдвумя рисунками. — Просто улыбнись художнику, Уайрман. Но прежде чем улыбаться,подумай о чём-то действительно очень радостном для тебя.

— Ты серьёзно?

— Более чем.

Он нахмурился, потом морщины на лбу разгладились. Онулыбнулся. И, как всегда, улыбка осветила его лицо, превратила в другогочеловека.

Я повернулся к Джеку:

— Теперь ты.

И поскольку я чувствовал, что именно его улыбку мне следуетхорошенько запомнить, то и всматривался более внимательно, когда он выполнилмою просьбу.

Внедорожника у нас не было, но нам представлялось, что«мерседес» Элизабет — достойная замена: прочностью и надёжностью он не уступалтанку. До «Эль Паласио» мы доехали на автомобиле Джека и припарковались водворе. Мы с Джеком перенесли припасы в «SEL 500». Уайрману поручили краснуюкорзинку для пикника.

— Раз уж мы здесь, надо взять кое-что ещё, если есть такаявозможность, — сказал я. — Средство от насекомых и хороший, мощный фонарь.Такой найдётся?

Уайрман кивнул.

— На восемь батареек. Лежит в сарае для садовыхинструментов. Светит далеко и ярко.

— Отлично. И, Уайрман?

Он опять одарил меня взглядом «ну что ещё» (когдараздражение проявляется главным образом во вскинутых бровях), но ничего не сказал.

— Гарпунный пистолет? Вот тут он даже просиял.

— Si, senor. Para fijaciono.[176]

Он ушёл за пистолетом, а я привалился к «мерседесу», глядяна теннисный корт. Калитку в дальнем конце оставили открытой. Возле сетки наодной ноге стояла наполовину приручённая Элизабет цапля, смотрела на меняобвиняющими синими глазами.

— Эдгар? — Джек коснулся моего локтя. — Всё хорошо? Мне какраз было нехорошо, и я знал, что будет нехорошо ещё очень долго. Но…

«Я могу это сделать, — подумал я. — Я могу это сделать. Онане победит».

— Отлично.

— Мне не нравится, что вы так побледнели. Выглядите, как втот день, когда приехали сюда, — на последних словах голос Джека задрожал.

— Я в порядке, — ответил я и на мгновение сзади обхватил шеюДжека ладонью. Потом понял, что это первый и единственный раз, если не считатьрукопожатий, когда я прикасался к нему.

Вернулся Уайрман, обеими руками держа за ручки корзинку дляпикника. С тремя бейсболками с длинными козырьками на голове. Гарпунныйпистолет Джона Истлейкаон зажал под мышкой.

— Фонарь в корзинке, — доложил Уайрман. — Вместе со спреемот насекомых и тремя парами садовых рукавиц, которые я нашёл в сарае.

— Великолепно! — похвалил его я.

— Si. Но уже четверть первого, Эдгар. Если мы собираемсяехать туда, давай поедем.

Я вновь глянул на цаплю на теннисном корте. Она по-прежнемустояла возле сетки, застывшая, как стрелка сломанных часов, и смотрела на менябез всякой жалости. Удивляться не следовало: мир, в котором мы живём, побольшей части не знает жалости.

— Да, — откликнулся я. — Поехали.

После несчастного случая память ко мне вернулась. Не стольидеальная, как прежде, и нынче я иногда путаюсь с именами и последовательностьюсобытий, но каждый момент нашей экспедиции к дому на южной оконечности Дьюма-Кизапечатлён в моей памяти ясно и чётко, как первый фильм, который потряс меня,или первое полотно, от которого перехватило дыхание («Гроза» Томаса ХартаБентона[177]). И однако, поначалу я ощущал полную отстранённость от всегоэтого, вёл себя, как слегка пресытившийся ценитель живописи, разглядывающийэкспозицию второсортного музея. И лишь после того, как Джек нашёл куклу подступенькой лестницы, ведущей в никуда, до меня дошло, что я — часть этойкартины, а не просто зритель. И что никому из нас не жить, если мы не сможемостановить Персе. Я знал, что она сильна. Если она могла дотянуться до Омахи иМиннеаполиса, чтобы получить желаемое, а потом до Провиденса, чтобы удержатьсвоё, разумеется, силы ей хватало. И всё-таки я её недооценивал. До тогомомента, как мы попали в дом на южной оконечности Дьюма-Ки, я не осознавал,насколько сильна Персе.

Я хотел, чтобы Джек сел за руль, а Уайрман — на заднеесиденье. Когда Уайрман спросил почему, я ответил, что на то есть причины искоро они проявят себя.

— А если не проявят, — добавил я, — то меня это порадуетбольше всех.

Джек задним ходом выкатил «мерседес» на дорогу и повернул наюг. Скорее из любопытства, чем руководствуясь чем-то ещё, я включилрадиоприёмник и услышал Билли Рэя Сайруса,[178] ревущего о своём разбитомсердце. Джек застонал и протянул руку, возможно, чтобы найти «Кость». Но дотого как он успел сменить настройку, голос Билли Рэя поглотил оглушающий трескатмосферных помех.

— Господи, выключи немедленно! — взвыл Уайрман.

Я уменьшил звук, однако треск не стих, пожалуй, дажеусилился. Я почувствовал, как завибрировали пломбы в моих зубах, и выключилприёмник — прежде, чем начали кровоточить барабанные перепонки.

— Что это было? — спросил Джек. Автомобиль он остановил.Глаза округлились.

— Считай, что причина — в загрязнении окружающей среды, —ответил я. — Почему бы и нет? Последствия экспериментов, которые проводилиздесь военные лётчики шестьдесят лет тому назад.

— Очень забавно, — донеслось с заднего сиденья. Джек смотрелна радиоприёмник.

— Я хочу попробовать ещё раз.

— Имеешь право. — Я пожал плечами и закрыл рукой левое ухо.

Джек включил радиоприёмник. Статические помехи с рёвомвырвались из всех четырёх динамиков «мерседеса», на этот раз громкостью неуступая реактивному двигателю истребителя. Даже с заткнутым ухом треск грозилразорвать голову. Мне показалось, что на заднем сиденье вскрикнул Уайрман, норучаться за это я не мог.