– Странно? – не впечатлился я. – Как именно?

– Поймешь, когда почувствуешь, – хохотнул он и ушел.

Второй этаж был похож на большую гримерную. Светилось все. Массивные зеркала в обрамлении крупных лампочек, кресла с радужным напылением, тюбики блесток, красок, пудр, и даже кисточки с хрустальной огранкой, похожие на контрабанду из сказочной страны. Ссутулившись в глубине этажа, Мия довлела над этим великолепием, как ведьма, приманивающая детей на конфетные домики. Я приблизился, намеренно скрипя полом, чтобы она меня услышала. По затылку Мии тянулась татуировка в виде шрама от трепанации.

Госпожа М. сидела в кресле перед зеркалом. Я мельком поймал ее отражение. Неестественно белые волосы были убраны под шелковый платок, ниспадающим на плечи, как фата – очень красиво. На лице, прежде пустом и бесцветном, появилось, ну… Лицо. Глаза, губы, цвет.

– Она выглядит живой, – сказал я.

Мия посмотрела в зеркало:

– Романтизировать ее – значит, уничтожить акценты, но только так их можно спрятать. Тут всё – лучше спрятать.

Фея взяла со стола щипцы. На радужных пластинах я заметил два черных обугленных следа, шириной, вероятно, с прядь. Мия обошла госпожу М., опустила щипцы в мусорное ведро и развернулась ко мне, сложив ладони узкой, зябкой лодочкой. Она не задержалась взглядом на моем лице, чтобы сверить глаза, как это делали все незнакомцы, а я не споткнулся о ее пустые надбровные дуги и тяжелый взгляд без ресниц. И все же я понял, что ошибался. Мия была не угрюмой, а грустной. Боже, такой грустной, что мне стало стыдно за себя с первого этажа.

– Приятно познакомиться, Михаэль.

Кресло госпожи М. едва скрипнуло. Фея продолжила убираться, и это подавленное молчание, усталые движения в царстве радужного света напомнили мне о том, что́ Влад рассказал в такси. Я вздохнул, вернулся к госпоже М. Она смотрела на мое отражение в упор.

– Простите, – молвил я. – Понимаю, неприлично об этом спрашивать… Но я могу воспользоваться вашим компьютером? И интернетом?

Протирая кисточки, Мия кивнула мне за спину. На одном из гримерных столов стоял ноутбук. Я поблагодарил фею и отошел, сел перед компом, вытащил из куртки документы. Честно говоря, я понятия не имел, что делать. Купить билет, отвезти в аэропорт. Проще простого. Но скролля перечень рейсов куда угодно, за сколько угодно, на чем угодно, я чувствовал себя социальным ископаемым.

На сегодня подходящих рейсов в Бари не осталось. Был один с пересадкой, но я бросил взгляд на госпожу М. (по-прежнему сверлящую во мне дыру) и не представил, как она справится с полуторачасовой пересадкой в Риме. Еще прямой рейс был утром – как раз в те часы, когда я буду ковырять сигнатуры, пытаясь добраться до Стефана. Потом в шесть вечера и снова утром.

– На сколько ее можно у вас оставить? – Я поднял голову.

Мия пожала плечами. Это выглядело скорее обнадеживающе, нежели равнодушно, так что я собрался с мыслями, ткнул в послезавтрашний утренний, вписал данные, нажал кнопку и под остался-один-шаг уперся в форму оплаты. Длинные пустые поля не походили на прорези для налички.

Я поднял голову и встретился со своим отражением. Я по-прежнему не знал, где наша карточка. Ни дать, ни взять, планировщик года.

– А можно еще просьбу? Совсем уж неприличную. – Я развернулся на стуле. – У меня есть наличные. А мне нужно оплатить билет. Можно я отдам вам наличные, а вы позволите мне оплатить покупку вашей карточкой, как бы ужасно это сейчас ни звучало?

Мия закручивала какие-то баночки. Я следил за ней, размышляя, пора ли помирать со стыда или дождаться развязки в виде отказа. Но его не последовало. Фея сказала:

– Выбери в автозаполнении ту, что с тремя четверками.

И продолжила заниматься делами.

Крайне озадаченный подобным везением, я сделал все, как она сказала. Электронный чек поздравил меня с ценным приобретением. Я отсчитал нужную сумму, ткнул деньги под ноутбук. Подхватил карандаш, записал в паспорт код, чтобы распечатать билет в аэропорту. Закрыл карандаш, отложил карандаш, вспомнил, что обычным карандашам не делали колпачков и кисточек вместо ластиков, а значит это карандаш для глаз или бровей, или всего сразу, а значит, планировщик года был снова на коне. Я подоткнул под ноутбук еще одну купюру – за издержки – и тогда переплывающая из зеркала в зеркало Мия, с прозрачной сумкой, похожей на мыльный пузырь, сказала:

– Не надо. Это за Влада. Он сказал, ты спас ему жизнь.

Меньше всего я чувствовал себя спасителем Влада. Это не было выбором или каким-то героическим поступком, я сделал то, что считал нужным, о чем ей честно сообщил.

– Он очень ценит, что ему осталось, – вздохнула Мия.

– Осталось?

Фея прошла к шкафам, тянущимся вдоль стены. Я встал, приблизился:

– В каком смысле – осталось?

– Влад умирает, – ответила Мия, перекладывая вещи на полки.

Я настолько не поверил, что это было даже неприлично:

– В смысле? Как?

– У людей это называется старение. Но, кажется, когда стареют дети, это называется генетический изъян.

Ни красочная голливудская гримерка, ни веселые голоса внизу не вязались с тем, что она только что сказала. Но я вспомнил Эдлену. Вспомнил шприц, который мы потратили на Шарлотту. И то, что следующий будет только в феврале.

– Это как-то связано с дрезденской чумой?

Мия вздохнула:

– Дрезденская чума… Это бренд. Архонтам выгодна иллюзия, что у них большой арсенал запугивания. В действительности, это не штамм, а стадия жизни. Владу известно только умирание. Его атра-каотика находится в предтерминальной стадии с первых дней жизни, и убивает его даже с большей слепотой, чем остальных.

– Но… Я не понимаю. Как могут возникнуть генетические проблемы, когда энтропы сами собирают себе генофонд?

– Такова плата. Их предок попытался переиграть эволюцию. На ее же поле. Он проиграл.

Я был так ошарашен, что пропустил мимо ушей это странное их. Спросил только:

– Сколько ему осталось?

– Столько, сколько архонты будут нуждаться в системе сдержек и противовесов.

Мия продолжила раскладывать вещи, а я вернулся к ноутбуку, чувствуя нарастающую межреберную боль. Дело было не во Владе. Не только в нем. Влад был лишь очередным напоминанием о том, что все уходили и все умирало, и даже самые компанейские, добрые и преданные (не он, не я), в конечном счете останутся одни. Почему все так устроено? Почему мы не можем спасти друг друга? И даже когда можем, когда что-то получается, находится миллиард тупых препятствий, оговорок, сносок мелким шрифтом, что сковывают нас по рукам и ногам, оставляя безнадежно наблюдать за чужим одиночеством в смерти.

– О… Совсем другое дело!

Влад поставил передо мной кружку, плюхнулся на соседний стул.

– Если тебе нужно выговориться, я тут, надежный и теплый.

– Все в порядке, – выдавил я, но поверил бы мне только слепой. И глухой. Одновременно.

– Ты не сказал ему? – вздохнула Мия, приблизившись.

– Что ты повелительница депрессии и муза поэтов-самоубийц? Уклончиво намекнул.