– Да. Двенадцать градусов. Давеча отец смотрел натермометре.

– И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусовпятнадцать или даже восемнадцать, то кажется не так холодно, как напримертеперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, вдвенадцать градусов, да еще когда снегу мало. Это значит, люди еще не привыкли.У людей все привычка, во всем, даже в государственных и в политическихотношениях. Привычка – главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.

Коля указал на рослого мужика в тулупе, с добродушноюфизиономией, который у своего воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах.Длинная русая борода его вся заиндевела от мороза.

– У мужика борода замерзла! – громко и задирчиво крикнулКоля, проходя мимо него.

– У многих замерзла, – спокойно и сентенциозно промолвил вответ мужик.

– Не задирай его, – заметил Смуров.

– Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей.

– Прощай.

– А ты разве Матвей?

– Матвей. А ты не знал?

– Не знал; я наугад сказал.

– Ишь ведь. В школьниках небось?

– В школьниках.

– Что ж тебя, порют?

– Не то чтобы, а так.

– Больно?

– Не без того!

– Эх, жисть! – вздохнул мужик от всего сердца.

– Прощай, Матвей.

– Прощай. Парнишка ты милый, вот что.

Мальчики пошли дальше.

– Это хороший мужик, – заговорил Коля Смурову. – Я люблюпоговорить с народом и всегда рад отдать ему справедливость.

– Зачем ты ему соврал, что у нас секут? – спросил Смуров.

– Надо же было его утешить?

– Чем это?

– Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если непонимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика,школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют?И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, тыэтого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.

– Только не задирай, пожалуйста, а то опять выйдет история,как тогда с этим гусем.

– А ты боишься?

– Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится.Мне строго запрещено ходить с тобой.

– Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй,Наташа, – крикнул он одной из торговок под навесом.

– Какая я тебе Наташа, я Марья, – крикливо ответилаторговка, далеко еще не старая женщина.

– Это хорошо, что Марья, прощай.

– Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!

– Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресеньерасскажешь, – замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.

– А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался,а не я к тебе, озорник, – раскричалась Марья, – выпороть тебя, вот что, обидчикты известный, вот что!

Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядомс Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни стого ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не нашторговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком,еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он былв каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.

– Я тебя знаю, – восклицал он раздраженно, – я тебя знаю!

Коля пристально поглядел на него. Он что-то не могприпомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но малоли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было нельзя.

– Знаешь? – иронически спросил он его.

– Я тебя знаю! Я тебя знаю! – заладил как дурак мещанин.

– Тебе же лучше. Ну, некогда мне, прощай!

– Чего озорничаешь? – закричал мещанин. – Ты опятьозорничать? Я тебя знаю! Ты опять озорничать?

– Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, –произнес Коля, остановясь и продолжая его разглядывать.

– Как не мое?

– Так, не твое.

– А чье же? Чье же? Ну, чье же?

– Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.

– Какого такого Трифона Никитича? – с дурацким удивлением,хотя все так же горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил еговзглядом.

– К Вознесенью ходил? – строго и настойчиво вдруг спросил онего.

– К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, – опешилнемного парень.

– Сабанеева знаешь? – еще настойчивее и еще строже продолжалКоля.

– Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.

– Ну и черт с тобой после этого! – отрезал вдруг Коля и,круто повернув направо, быстро зашагал своею дорогой, как будто и говоритьпрезирая с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.

– Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? – опомнился парень, весьопять заволновавшись. – Это он чего такого говорил? – повернулся он вдруг кторговкам, глупо смотря на них.

Бабы рассмеялись.

– Мудреный мальчишка, – проговорила одна.

– Какого, какого это он Сабанеева? – все неистово повторялпарень, махая правою рукой.

– А это, надоть быть, Сабанеева, который у Кузьмичевыхслужил, вот как, надоть быть, – догадалась вдруг одна баба.

Парень дико на нее уставился.

– Кузь-ми-чева? – переговорила другая баба, – да какой онТрифон? Тот Кузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитичем называл, стало,не он.

– Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, –подхватила вдруг третья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, – АлексейИванычем звать его. Чижов, Алексей Иванович.

– Это так и есть, что Чижов, – настойчиво подтвердилачетвертая баба.

Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую.

– Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые?– восклицал он уже почти в отчаянии, – «Сабанеева знаешь?» А черт его знает,какой он есть таков Сабанеев!

– Бестолковый ты человек, говорят те – не Сабанеев, а Чижов,Алексей Иванович Чижов, вот кто! – внушительно крикнула ему одна торговка.