– Илюша очень плох, он непременно умрет.

– Что вы! Согласитесь, что медицина подлость, Карамазов, – сжаром воскликнул Коля.

– Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже, знаете, восне, в бреду. Видно, что вы ему очень, очень были дороги прежде… до тогослучая… с ножиком. Тут есть и еще причина… Скажите, это ваша собака?

– Моя. Перезвон.

– А не Жучка? – жалостно поглядел Алеша в глаза Коле. – Тауже так и пропала?

– Знаю, что вам хотелось бы всем Жучку, слышал все-с, –загадочно усмехнулся Коля. – Слушайте, Карамазов, я вам объясню все дело, я,главное, с тем и пришел, для этого вас и вызвал, чтобы вам предварительнообъяснить весь пассаж, прежде чем мы войдем, – оживленно начал он. – Видите,Карамазов, весной Илюша поступает в приготовительный класс. Ну, известно, нашприготовительный класс: мальчишки, детвора. Илюшу тотчас же начали задирать. Ядвумя классами выше и, разумеется, смотрю издали, со стороны. Вижу, мальчикмаленький, слабенький, но не подчиняется, даже с ними дерется, гордый, глазенкигорят. Я люблю этаких. А они его пуще. Главное, у него тогда было платьишкоскверное, штанишки наверх лезут, а сапоги каши просят. Они его и за это.Унижают. Нет, это уж я не люблю, тотчас заступился и экстрафеферу задал. Я ведьих бью, а они меня обожают, вы знаете ли это, Карамазов? – экспансивнопохвастался Коля. – Да и вообще люблю детвору. У меня и теперь на шее дома дваптенца сидят, даже сегодня меня задержали. Таким образом, Илюшу перестали бить,и я взял его под мою протекцию. Вижу, мальчик гордый, это я вам говорю, чтогордый, но кончил тем, что предался мне рабски, исполняет малейшие моиповеления, слушает меня как Бога, лезет мне подражать. В антрактах междуклассами сейчас ко мне, и мы вместе с ним ходим. По воскресеньям тоже. У нас вгимназии смеются, когда старший сходится на такую ногу с маленьким, но этопредрассудок. Такова моя фантазия, и баста, не правда ли? Я его учу, развиваю –почему, скажите, я не могу его развивать, если он мне нравится? Ведь вот вы же,Карамазов, сошлись со всеми этими птенцами, значит, хотите действовать намолодое поколение, развивать, быть полезным? И признаюсь, эта черта в вашемхарактере, которую я узнал понаслышке, всего более заинтересовала меня.Впрочем, к делу: примечаю, что в мальчике развивается какая-точувствительность, сентиментальность, а я, знаете, решительный враг всякихтелячьих нежностей, с самого моего рождения. И к тому же противоречия: горд, амне предан рабски, – предан рабски, а вдруг засверкают глазенки и не хочет дажесоглашаться со мной, спорит, на стену лезет. Я проводил иногда разные идеи: онне то что с идеями не согласен, а просто вижу, что он лично против менябунтует, потому что я на его нежности отвечаю хладнокровием. И вот, чтобы еговыдержать, я, чем он нежнее, тем становлюсь еще хладнокровнее, нарочно такпоступаю, таково мое убеждение. Я имел в виду вышколить характер, выровнять,создать человека… ну и там… вы, разумеется, меня с полслова понимаете. Вдругзамечаю, он день, другой, третий смущен, скорбит, но уж не о нежностях, а очем-то другом, сильнейшем, высшем. Думаю, что за трагедия? Наступаю на него иузнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего(который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупойшутке, то есть зверской шутке, подлой шутке – взять кусок хлеба, мякишу,воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких,которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.Вот и смастерили они такой кусок и бросили вот этой самой лохматой Жучке, окоторой теперь такая история, одной дворовой собаке из такого двора, где ее простоне кормили, а она-то весь день на ветер лает. (Любите вы этот глупый лай,Карамазов? Я терпеть не могу.) Так и бросилась, проглотила и завизжала,завертелась и пустилась бежать, бежит и все визжит, и исчезла – так мнеописывал сам Илюша. Признается мне, а сам плачет-плачет, обнимает меня,сотрясается: «Бежит и визжит, бежит и визжит» – только это и повторяет,поразила его эта картина. Ну, вижу, угрызения совести. Я принял серьезно. Мне,главное, и за прежнее хотелось его прошколить, так что, признаюсь, я тутсхитрил, притворился, что в таком негодовании, какого, может, и не было у менявовсе: «Ты, говорю, сделал низкий поступок, ты подлец, я, конечно, не разглашу,но пока прерываю с тобою сношения. Дело это обдумаю и дам тебе знать черезСмурова (вот этого самого мальчика, который теперь со мной пришел и которыйвсегда мне был предан): буду ли продолжать с тобою впредь отношения, или брошутебя навеки, как подлеца». Это страшно его поразило. Я, признаюсь, тогда жепочувствовал, что, может быть, слишком строго отнесся, но что делать, таковабыла моя тогдашняя мысль. День спустя посылаю к нему Смурова и чрез негопередаю, что я с ним больше «не говорю», то есть это так у нас называется,когда два товарища прерывают между собой сношения. Тайна в том, что я хотел еговыдержать на фербанте всего только несколько дней, а там, видя раскаяние, опятьпротянуть ему руку. Это было твердое мое намерение. Но что же вы думаете:выслушал он Смурова, и вдруг у него засверкали глаза. «Передай, – закричал он,– от меня Красоткину, что я всем собакам буду теперь куски с булавками кидать,всем, всем!» – «А, думаю, вольный душок завелся, его надо выкурить», – и сталему выказывать полное презрение, при всякой встрече отвертываюсь или ироническиулыбаюсь. И вдруг тут происходит этот случай с его отцом, помните, мочалка-то?Поймите, что он таким образом уже предварительно приготовлен был к страшномураздражению. Мальчики, видя, что я его оставил, накинулись на него, дразнят:«Мочалка, мочалка». Вот тут-то у них и начались баталии, о которых я страшносожалею, потому что его, кажется, очень больно тогда раз избили. Вот раз онбросается на всех на дворе, когда выходили из классов, а я как раз стою вдесяти шагах и смотрю на него. И клянусь, я не помню, чтоб я тогда смеялся,напротив, мне тогда очень, очень стало жалко его, и еще миг, и я бы бросилсяего защищать. Но он вдруг встретил мой взгляд: что ему показалось – не знаю, ноон выхватил перочинный ножик, бросился на меня и ткнул мне его в бедро, воттут, у правой ноги. Я не двинулся, я, признаюсь, иногда бываю храбр, Карамазов,я только посмотрел с презрением, как бы говоря взглядом: «Не хочешь ли, мол,еще, за всю мою дружбу, так я к твоим услугам». Но он другой раз не пырнул, онне выдержал, он сам испугался, бросил ножик, заплакал в голос и пустилсябежать. Я, разумеется, не фискалил и приказал всем молчать, чтобы не дошло доначальства, даже матери сказал, только когда все зажило, да и ранка былапустая, царапина. Потом слышу, в тот же день он бросался камнями и вам палецукусил, – но, понимаете, в каком он был состоянии! Ну что делать, я сделалглупо: когда он заболел, я не пошел его простить, то есть помириться, теперьраскаиваюсь. Но тут уж у меня явились особые цели. Ну вот и вся история…только, кажется, я сделал глупо…

– Ах, как это жаль, – воскликнул с волнением Алеша, – что яне знал ваших этих с ним отношений раньше, а то бы я сам давно уже пришел к вамвас просить пойти к нему со мной вместе. Верите ли, в жару, в болезни, онбредил вами. Я и не знал, как вы ему дороги! И неужели, неужели вы так и неотыскали эту Жучку? Отец и все мальчики по всему городу разыскивали. Верите ли,он, больной, в слезах, три раза при мне уж повторял отцу: «Это оттого я болен,папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал», – не собьешь его с этоймысли! И если бы только достали теперь эту Жучку и показали, что она не умерла,а живая, то, кажется, он бы воскрес от радости. Все мы на вас надеялись.