– Я, следует вам знать, был дьяконом у ВознесенияПресветлой Девы Марии в Немодлине, секретарем благочинного Петра Никита, деканаклодегиаты. То, о чем я рассказываю, случилось в нынешнем году, feria secundapost festum Laurentii mortyris.[455] Около полудня вошел вцерковь благородный господин Фабиан Пфефферкорн, mercator, дальний родственникдекана. Очень возбужденный, потребовал, чтобы преподобный Никиш как можноскорее исповедовал его. Уж как там оно было, мне говорить не положено, ибо здесьречь идет об исповеди, да и о покойном, как бы там ни было, говорим, а о demortius aut nihil aut bene.[456] Скажу только, что они вдругпринялись рядом с исповедальней кричать друг на друга. Дошло до такихвыражений, впрочем, не важно, до каких. В результате преподобный не отпустилПфефферкорну грехи, а господин Пфефферкорн ушел, покрывая преподобного весьманекрасивыми словами, да и супротив веры и Церкви Римской изгаляясь. Когда мимоменя в притворе проходил, крикнул: «Чтоб вас, попы, дьяволы взяли!» Вот я тогдаи подумал, ох, господин Пфефферкорн, как бы ты в скверный час не проговорил. Итут дьявол показался.

– В церкви?

– В притворе, в самом входе. Откуда-то сверху сплыл.Точнее, слетел, потому что был в виде птицы. Я истину говорю! Но тут жепреобразился в человеческую фигуру. Держал меч блестящий, точно как на картине.И тем мечом господина Пфефферкорна прямо в лицо ткнул. Прямо в лицо. Кровьобрызгала пол…

Господин Пфефферкорн, – дьякон громко сглотнул, –руками принялся размахивать, я сказал бы, как куколка, на пальцы надетая. Амне, видать, в то время святой Михаил, покровитель мой, дал auxilium[457] и отвагу, потому как я, к кропильнице подскочив, в обе ладониводы святой набрал и на черта хлюпнул. И как вы думаете что? А ничего! Сплыла,как по гусю. Адское отродье глазами поморгал, выплюнул, что ему на губы попало.И глянул на меня. А я… Я, стыдно признаться, от страха тут же сомлел. А когдаменя братья привели в чувство, все уже кончилось. Дьявол сгинул, пропал,господин Пфефферкорн лежал мертвец мертвецом. Без души, кою Враг, несомненно, впекло утащил.

Да и обо мне не забыл черт, отомстил. В то, что я видел,никто верить не хотел. Решили, что я спятил, что у меня ум за разум зашел. Акогда я о той святой воде рассказывал, то велено было мне молчать, наказаниемпригрозили, кое ожидает за еретичество и богохульство. Тем временем делополучило огласку, в самом Вроцлаве им занимались. На епископском дворе. И именноиз Вроцлава пришел приказ меня утихомирить, аки сумасшедшего под замокпосадить. А я знал, как доминиканские in расе выглядят. Неужто позволить, чтобыменя заживо похоронили? Сбежал я из Немодлина в чем был. Но схватили меня подлеГенрикова. И сюда засадили.

– Этого дьявола, – проговорил в абсолютной тишинеУрбан Горн, – ты как следует успел рассмотреть? Можешь описать, как онвыглядел?

– Высокий был. – Камедула снова сглотнул. –Худощавый… Волосы черные, длинные, до плеч. Нос словно клюв птичий и глаза каку птицы… Пронзительные очень. Улыбка злая. Дьявольская.

– Ни рогов! – воскликнул Бонавентура, явноразочарованный. – Ни копыт? Ни хвоста не было?

– Не было.

– Ээээ-ееее! Что ты тут нам плетешь!

Дискуссии о дьяволах, чертовщине и дьявольских делах сразличной интенсивностью продолжались аж до двадцать четвертого ноября. Точнее,до завтрака. До сообщения, которое после молитвы огласил поселенцам братТранквилий, мэтр и надзиратель Башни.

– Счастливый у нас сегодня день настал, братишки мои!Почтил нас давно ожидаемым визитом приор вроцлавских Братьев Проповедников,визитатор Святого Официума defensor et candor fidei cotholicae, еговысокопреподобие inquisitor a Sede Apostolica нашей дезеции. Некоторые изприсутствующих здесь, не думайте, будто я этого не знаю, маленько придуряются,болеют не той хворобой, которую мы в нашей Башне лечить обвыкли. Теперь ихздоровьем и кондицией займется его преподобие инквизитор. И несомненно,вылечит! Поелику подобрал его преподобие инквизитор в ратуше нескольких крепкихмедикусов и множество различных медицинских инструментов. Так что подготовьтесьдухом, братишки, ибо вот-вот начнется лечение.

В тот день селедка была еще противнее, чем обычно, крометого, в тот вечер в Башне шутов не беседовали. Стояла тишина.

Весь следующий день – а он пришелся как раз на воскресенье,последнюю неделю перед адвентом, – атмосфера в Башне шутов была оченьнапряженной. В нервирующей и одновременно гнетущей тишине постояльцы ловиликаждый долетающий сверху, от двери, стук или скрип; наконец каждый подобныйзвук начал вызывать у них панику и нервные расстройства. Миколай Коппирнигзабился в угол, Инститор начал рыдать, скрючившись на подстилке в позе плода.Бонавентура сидел неподвижно, тупо глядя вперед, Фома Альфа дрожал, закопавшисьв солому, Камедула тихо молился, обратившись лицом к стене.

– Видите, – не выдержал наконец Урбан Горн. –Видите, как это действует? Что с нами делают? Вы только взгляните!

– Удивляешься? – прищурился Шарлей. – Положируку на сердце, Горн, и скажи, что они тебя удивляют.

– Я вижу бессмысленность этого. То, что здесьпроисходит, результат запланированной, тщательно подготовленной акции.Следствий еще не начали, еще ничего не делается, а Инквизиция уже сломаламораль этих людей, привела их к краю психического падения, превратила вживотных, поджимающих хвост при щелчке бича.

– Повторяю: ты удивляешься?

– Удивляюсь. Потому что надо бороться. Не поддаваться.И не надламываться.

Шарлей осклабился по-волчьи.

– Ты, надеюсь, покажешь нам, как это делать. Когдапридет время. Подашь пример.

Урбан Горн молчал. Потом сказал:

– Я не герой. Не знаю, что будет, когда меня подвесят,когда начнут подкручивать винты и вбивать клинья. Когда вынут из огня железо.Этого я не знаю и предвидеть не могу. Но одно знаю: мне нисколько не поможет,если я обмякну, превращусь в тряпку, примусь рыдать. Не помогут спазмы и мольбыо милости. С братьями-инквизиторами надо держать себя твердо.

– Ого!