Рейневан молчал, хоть сам, Богом и правдой, предсказывалсебе именно такое будущее тогда, там, в Старом Граде «Под драконом» наЦелетней, «У Барбары» на Платнерской, в любимых академиками замтузах в заулкахза церквями Святых Миколая и Валентина, где Гжегож Гейнче, студент, а вскоремагистр на отделении теологии Карлова университета бывал частым и весьмавеселым посетителем. Рейневан никогда в жизни не предположил бы, что любительутех Гжегож Гейнче выдержит в монашеском одеянии. Но, видать, выдержал.«Действительно, мое счастье», – думал он, массируя ступню и икру, которые,если бы не вмешательство Гейнче, сапог, стягиваемый винтами, уже навернякауспел бы превратить в кровавое месиво.

Несмотря на принесенное чудесным спасением облегчение, дикийстрах по-прежнему сдавливал голову и заставлял сутулиться. Он понимал, что этоеще не конец. Видный, быстроглазый доминиканец с густыми бровями и четкообрисованной челюстью вопреки видимости не был Гжесем Гейнче, развеселымкомпаньоном по пражским шинкам и борделям. Это был – мины и поклоны выходящихиз комнаты монахов и исполнителей не оставляли в этом никаких сомнений –начальник, приор, наводящий ужас инквизитор Священного Официума, defen sor etcondor catholicae, его преподобие inquisitor a sede Apostoliica на всювроцлавскую децезию. Об этом не следовало забывать. Страшный воняющий ржавчинойи кровью сапог лежал в двух шагах, там, где его оставил палач. Палач могявиться в любой момент, а сапог – надеть. В этом отношении у Рейневана не былоникаких иллюзий.

– Нет ничего столь плохого, – прервал краткоемолчание Гжегож Гейнче, – которое не обернулось бы добрым. Я не собиралсяприменять к тебе пыток, дружок. Так что когда ты вернулся бы в Башню, на тебене было бы никаких следов или знаков. А так ты вернешься хромая, покалеченныйстрашной Инквизицией. Не будет подозрения. А подозрений, дорогой мой, тывызывать не должен.

Рейневан молчал. Из всего сказанного он более-менее понялтолько одно: он вернется. Остальные слова доходили до него с опозданием. Ипробуждали задремавший на мгновение ужас.

– Я перекушу. Может, ты голоден? Съешь селедку?

– Нет… За селедку… благодарю.

– Ничего другого не предлагаю. Сейчас пост, а на моемместе я должен быть примером.

Гжегож Гейнче хлопнул в ладоши, отдал распоряжение. Пост –постом, пример – примером, но рыбы, которые ему принесли, были гораздо жирнее ираза в два крупнее, чем те, которыми потчевали постояльцев N arrenturm' а.Инквизитор пробормотал краткое Benedic Domine и, не откладывая, принялсяобгрызать селедку, закусывая соленость толстыми ломтями ржаного хлеба.

– Так что перейдем к делу, – начал он, не прерываяеды. – Ты в беде, дружок, в очень серьезной беде. Следствие по делу отвоей якобы колдовской олесьницкой лаборатории я, правда, прикрыл, в концеконцов, я тебя знаю, прогресс медицины поддерживаю, а Дух Божий витает гдехочет, ничто, в том числе и развитие медицины, не осуществляется помимо Еговоли. Правда, факт adulterium[462] мне неприятен, но я незанимаюсь преследованиями. Что касается других твоих светских преступлений, тоя позволяю себе в них не верить. Как-никак я тебя знаю.

Рейневан глубоко вздохнул. Преждевременно.

– Однако, Рейнмар, остается causa fidei. Проблемарелигии и католической веры. Так вот, не знаю, не разделяешь ли ты взглядовсвоего покойного брата. Поясняю: касательно Unam Sanctum, верховенства инепогрешимости папы, таинств и преосуществления. Причастия под двумя видами. Атакже в отношении Библии для толпы, устной исповеди, существования чистилища. Итак далее.

Рейневан раскрыл рот, но инквизитор остановил его жестом.

– Не знаю, – продолжал он, выплюнувкосточку, – читаешь ли ты, как твой брат, Оккама, Вальдхаузена, Виклифа,Гуса и Иеронима, распространяешь ли, как и брат, поименованные произведения поСилезии, Мархии и Великопольше. Не знаю, даешь ли ты, по примеру брата, укрытиегуситским эмиссарам и шпионам. Короче – еретик ли ты. Полагаю – а проблему янемного изучил, – что нет. Что ты невиновен. Считаю, что в эту аферу тебяпросто впутала случайность, если, конечно, правильно так называть пару большихголубых глаз Адели фон Стерча. И известной мне твоей слабости к таким большимглазам.

– Гжегож… – Рейневан с трудом продавил словасквозь стиснутое спазмой горло. – То есть простите, преподобный отец…Уверяю, у меня нет ничего общего с еретичеством. И у моего брата, жертвыпреступления, тоже…

– Ручаться за брата поостерегись, – прервал егоГжегож Гейнче. – Ты удивишься, узнав, сколько было на него доносов, к томуже небезосновательных. Он оказался бы перед трибуналом. И выдал бы сообщников.Верю, тебя среди них не было бы.

Он отбросил хребет селедки, облизнул пальцы.

– Однако конец неразумной деятельности Петра деБеляу, – продолжил, принимаясь за вторую рыбину, – положило неправосудие, не уголовные деяния, не poenitentia,[463] апреступление. Преступление, виновных в котором я рад был бы увидетьнаказанными. Ты тоже, верно? Вижу, что да. Так знай, они будут наказаны, причемвскоре. Знание этого должно помочь тебе принять решение.

– Какое… – Рейневан сглотнул. – Какоерешение?

Гейнче помолчал, кроша кусочек хлеба. Из задумчивости еговывел ужасный крик человека, которому причиняют боль. Очень сильную боль.

– Брат Арнульф, – указал головойинквизитор, – слышу, недолго молился, быстро закончил и вернулся кзанятиям. Усердный это человек, усердный. Крайне. Но он напоминает, что и уменя есть обязанности. Так что давай быстренько заканчивать.

Рейневан скорчился. И правильно поступил.

– Тебя, дорогой Рейневан, впутали в немалую аферу.Превратили в инструмент. Сочувствую. Но коли уж ты стал инструментом, так былобы грешно тобой не воспользоваться, тем более с благой целью и во славу ГосподаБога, ad maiorem Dei gloriam. Итак, ты выйдешь на свободу. Я вытащу тебя изБашни и огражу от тех, кто тебя подстерегает, а таких набралось немало. Смертитвоей жаждут, насколько мне известно, Стерчи, князь Ян Зембицкий, любовница ЯнаАдель Стерчева, раубриттер Буко фон Кроссиг, а также – по причинам, которые мнееще надобно выяснить, – благородный Ян фон Биберштайн… Ха, действительноесть причины опасаться за жизнь. Но, как сказано, я приму тебя под свою защиту.Не даром, разумеется. За все надо платить. Do ut des. Вернее: ut facias.[464]