– Именно! Они слишком привыкли к тому, что людиначинают трястись от ужаса и обделываются при одном только их появлении.Всесильные владыки жизни и смерти, они обожают власть, упиваются террором истрахом, который сеют вокруг себя. А кто они такие в действительности? Нули,псы с доминиканской псарни, полуграмотные, суеверные неучи, извращенцы и трусы.Да, да, не крути головой, Шарлей, это естественное явление у сатрапов, тиранови палачей, это трусы, именно их трусость вкупе со всевластием делает иххищниками, а подчиненность и беззащитность жертв еще больше это усиливают. Тоже самое происходит и с инквизиторами. Под их вызывающими ужас капюшонамискрываются обыкновенные трусы. И нельзя распластываться перед ними и взывать ких милосердию, ибо это порождает в них еще большую чудовищность и жестокость.Им надо твердо глядеть в глаза! Хотя, повторяю, спасения это не принесет, но покрайней мере можно их попугать, порушить их хлипкую самоуверенность. Можно имнапомнить Конрада из Марбурга.

– Кого?

– Конрад из Марбурга, – пояснил Шарлей. –Инквизитор Надрейнской земли, Тюрингии и Гессена. Когда своим двуличием,провокациями и жестокостью он вконец довел гессенских дворян до предела, теустроили на него засаду и изрубили. Со всей его свитой. Ни одна живая душа неуцелела.

– И ручаюсь вам, – добавил Горн, поднимаясь иотходя к параше, – что у каждого инквизитора навсегда врезалось в памятьэто имя и событие. Так что запомните мой совет!

– Что ты думаешь о его совете? – буркнул Рейневан.

– У меня другой, – ответил угрюмо Шарлей. –Когда за тебя примутся всерьез, говори. Признавайся. Заваливай других. Выдавай.Сотрудничай. А героя сделаешь из себя потом. Когда будешь писать мемуары.

Первым на следствие взяли Миколая Коппирнига. Астроном,который до той поры старался не показывать страха, увидев направляющихся к немурослых инквизиторских пособников, совершенно потерял голову. Сначала кинулся вбессмысленное бегство – ведь бежать-то было некуда. Когда его поймали, беднягапринялся верещать, рыдать, вырываться, извиваться угрем в ручищах схватившихего дылд. Разумеется, впустую, единственное, чего он добился, это ударов. Емурасквасили нос, через который, когда его выводили, он очень смешно мычал.

Но никто не смеялся.

Коппирниг уже не вернулся. Когда наутро пришли заИнститором, тот бурных сцен не закатывал, был спокоен, только плакал и в полномотчаянии всхлипывал. Однако, когда его хотели поднять, наделал в штаны. Сочтяэто актом сопротивления, дылды, перед тем как его вытащить, крепко избили.

Инститор тоже не вернулся.

Следующий – в тот же день – был Бонавентура. Совершенноподуревший от страха городской писарь принялся ругать инквизиторскихпособников. Кричать и пугать их своими связями и знакомствами. Мужики,естественно, не испугались знакомств, им было начхать на то, что писарь играл впикет с бургомистром, плебаном, менялой и старшиной цеха пивоваров. Бонавентурувыволокли, предварительно как следует отлупцевав.

Он не вернулся.

Четвертым в инквизиторском списке был, вопреки чернойворожбе, не Фома Альфа, который, ожидая этого, всю ночь плакал и молилсяпопеременно, но Камедула. Камедула совершенно не сопротивлялся, прислужникам непришлось его даже трогать. Бросив собратьям по несчастью тихое «прощайте»,немодлинский дьякон перекрестился и пошел на лестницу, покорно опустив голову,но шагом спокойным и твердым, которого не устыдились бы первые мученики, идущиена арены Нерона или Диоклетиана.

Камедула не вернулся.

– Следующим, – сказал с угрюмой уверенностью УрбанГорн, – буду я.

Он ошибся.

Убежденность в своей судьбе настигла Рейневана уже в тот момент,когда наверху хлопнула дверь, а залитые косыми лучами солнца ступени загудели изаскрипели под ногами прислужников, которых на этот раз сопровождал братТранквилий.

Рейневан поднялся, пожал руку Шарлею. Демерит ответилкрепким пожатием, в его лице Рейневан впервые увидел что-то вроде очень, дажеочень серьезной заботы. Мина Урбана Горна говорила сама за себя.

– Держись, брат, – проговорил он, до болистискивая Рейневану руку. – Помни о Конраде из Марбурга.

– Не забывай, – добавил Шарлей, – о моем совете.

Рейневан помнил и о том, и о другом, от этого ему вовсе небыло легче.

Возможно, его мина, а может быть, какое-то незаметноедвижение заставили громил подскочить к нему. Один схватил его за ворот и оченьбыстро отпустил, сгорбившись, ругаясь и стискивая локоть.

– Без насилия, – напомнил с явным нажимом братТранквилий, опуская палку. – Без принуждения. Это, как бы там ни было ивопреки видимости, госпиталь. Понятно?

Громилы заворчали, кивая головами. Божегробовец указалРейневану на лестницу.

Холодный бодрящий воздух чуть не свалил его с ног, а когдаон вдохнул полными легкими, то покачнулся, закружилась голова, словно послеглотка самогона на пустой желудок. Он наверное бы упал, но умудренные опытомгромилы подхватили его под локти. Таким образом с ходу провалился егосумасшедший план бегства. Либо смерти в борьбе. Теперь, когда его тащили, онмог только переставлять ноги.

Госпициум он видел впервые. Башня, из которой его вывели,замыкала cul-de-sac[458] сходящихся стен. По противоположнойстороне, у ворот, притулился к стене домик, вероятно, там находились госпитальи medicinarium.[459] А также, судя по запаху, кухня. Навес устены был забит лошадьми, притопывающими среди луж мочи. Всюду крутилисьвооруженные люди. «Инквизитор, – догадался Рейневан, – прибыл смногочисленным эскортом».

Из medicinarium' а, к которому они направлялись, доносилисьвысокие отчаянные крики. Рейневану показалось, что он различает голосБонавентуры. Транквилий поймал его взгляд и, приложив палец к губам, приказалмолчать.

Внутри здания, в светлой комнате, он оказался как во сне.Сон был прерван ударом, болью в коленях. Его кинули перед столом, за которымсидели трое монахов в рясах – божегробовец и два доминиканца. Он заморгал,тряхнул головой. Сидящий в центре доминиканец, тощага с испещренной коричневымипятнами лысиной над узким веночком тонзуры, заговорил. Голос у него былнеприятный. Скользкий.

– Рейнмар из Белявы. Прочти «Отче наш» и «Аве Мария».

Он прочел. Тихим и немного дрожащим голосом. И в это времядоминиканец ковырял в носу, а внимание его, казалось, занимает исключительното, что удалось оттуда извлечь.