— Можно?

Зашла Саша с подносом в руках. На подносе вкусно дымился чайи горкой лежали какие-то аппетитные бутерброды.

Конечно, она слышала, как он спрашивал Леночку проспаривание…

— Я сама заварила, — объяснила Саша свое появление. — Зина…плохо себя чувствует.

— Зина в курином обмороке пребывает, — просунув в дверьдлинный нос, уточнил Чернов. Все ясно. Они слышали разговор и теперь пыталисьего утешать. Дураки. — Она в куриный обморок погрузилась сразу после отъездаЭркюля Пуаро. И до сих пор в нем.

— Саш, — сказал Степан холодно, — ты уже полчаса назаддолжна была в Москву уехать. Что происходит? Или я уже не начальник?

— Мне нужно было позвонить, — объяснила Саша туманно. —Кроме того, ты же чай просил.

— Чай ты мне уже дала! — рявкнул Степан. — Хватит дуракавалять! Давайте уже немного поработаем.

Проводив глазами Сашу, выскочившую из кабинета так, какбудто она решила поставить рекорд в беге с препятствиями, Чернов проговорилтихо:

— Зря ты так, Степан. Не только Зина не в себе, она тоже. Невидишь, что ли?

— И я не в себе! А ты что, в себе?! Где Белов?

— Уехал на Профсоюзную, — ответил Чернов холодно. — А ясейчас на склад поеду.

— Валяй!

Чернов с грустью посмотрел на Степана. Глядя в окно, закоторым жизнерадостно сиял апрель, Степан сопел и шумно прихлебывал из кружкичай.

— Ты бы с Петровичем потолковал за жизнь, — сказал Черновнапоследок, — его Пуаро тоже долго мучил, все какие-то вопросы задавал.

— Ладно, поговорю, — ответил Степан, не оборачиваясь.

Чернов еще постоял секунду, понимая, что сейчас не времяповерять Степану собственные опасения относительно Сашиного беспокойства. Крометого, он хотел еще раз все обдумать, хотя обдумывать было особенно нечего.Потом он вышел, притворив за собой скрипучую дверцу, и хмуро зашагал к машине.В ушах вязла непривычная и потому пугающая тишина.

Про золотую зажигалку с надписью «Кельн Мессе», котораяболталась у него в кармане и которую он собирался вернуть Степану, Черновсовсем забыл.

Он опаздывал всего на десять минут, но злился так, как будтоопаздывал по меньшей мере на час. Ему было жарко, ухо горело от непрерывныхразговоров по телефону, и еще он никак не мог найти место, где оставить машину.

Тихий центр был запружен машинами. Под чахлыми наивнымилипами, которые каждый год по весне покрывались нежными крохотными листочками,неизменно чернеющими и засыхающими к середине июня, паслись стада разнообразныхавтомобилей — от шикарных представительских «вольво» до «четыреста двенадцатых»«Москвичей», исправно возивших хозяев с работы на вожделенные шесть соток иобратно.

Степан три раза проехал мимо школы, но найти места так и несмог. Ругаясь себе под нос, он наконец приткнул машину на углу какой-топараллельной улицы и потрусил к школе, надеясь, что никакой придурок не въедетв заднее левое крыло его джипа.

На школьном крыльце он остановился передохнуть и вытеретьмокрый лоб.

Чертова училка, сколько времени он из-за нее потерял,сколько усилий приложил, чтобы вырваться с работы! Да еще стоял в пробках —поехал-то он в полшестого, самое пробочное для Москвы время! — да еще ползал повсем окрестным переулкам в поисках свободного места!

В вестибюле молодцеватый охранник читал детектив, засунутыйдля конспирации в ящик стола. На Степана он посмотрел вопросительно и ящикмоментально задвинул.

— Мне нужна… — Степан внезапно забыл, кто именно его вызвал,и полез в нагрудный карман за бумажкой. — Так, сейчас я найду…

— Вы, наверное, Павел Андреевич? — спросили рядом. — Дима,это ко мне, один из родителей. А я Инга Арнольдовна.

Степан обернулся.

Неизвестно почему — может, из-за экзотического имени, аможет, потому, что он был страшно зол на нее, — он ожидал увидеть высоченнуюкостлявую стерву средних лет с жалким пучком желтых волос и лошадиными зубами.

Она была не слишком высока и как-то подозрительно молода. Унее были блестящие и прямые каштановые волосы, завивавшиеся к подбородку,ровные длинные брови, светлая кожа и яркие глаза. Держалась она очень строго,но как-то так, что Степану моментально расхотелось с ней скандалить.

— Пойдемте, Павел Андреевич, — сказала она. — У нас всеготолько пятьдесят минут, а разговор предстоит долгий.

— Долгий? — пробормотал Степан, глядя ей в затылок. Она шлавпереди, длинная юбка развевалась, приоткрывала изящные щиколотки.

— Сюда, пожалуйста. — Она пропустила его вперед в какую-тонебольшую уютную комнату с креслами, диванами, пальмами и аквариумом. Степанпротиснулся в дверь, чуть не задев вполне достойную грудь Инги Арнольдовны,туго обхваченную дорогой водолазкой. Забавляясь, он как бы даже немногозамешкался в дверях, чувствуя эту грудь в двух сантиметрах от своей рубахи.

Интересно, если ущипнуть ее за зад, что она будет делать?

Подпрыгнет, завопит, позовет охрану, вызовет милицию?

— Хотите чаю или кофе? — как ни в чем не бывало спросилаучительница его сына, которую он только что так… осязаемо мечтал ущипнуть зазад.

— Нет, — отказался он. Ему было смешно и немножко неловко. —Спасибо. Если вы не против, я хотел бы выслушать ваши претензии. У меня временисовсем нет.

Она взглянула на него своими яркими глазами, задержалавзгляд и отвернулась. Сухо щелкнула кофеварка, в комнатке остро и привычнозапахло кофе.

— Иван очень славный мальчик, — начала она, и Степанпосмотрел на ее губы. У нее был выразительный маленький рот, который произносилслова правильно и приятно. Так умеют говорить только прибалты. — Он немного неуверен в себе, но вы, наверное, это и сами знаете…

— Да как вам сказать… — пробормотал Степан. — Я передумал.Налейте мне кофе. — И добавил, решив быть вежливым: — Пожалуйста.

Она налила ему кофе.

— Сахар?

— Нет, — сказал Степан, — не нужно. Так почему вы хотитеотчислить моего славного, неуверенного в себе мальчика?

Она прошлась по комнате и села в некотором отдалении отнего. Взору Степана снова открылись щиколотки, которые он моментально сталдобросовестно рассматривать.

— Павел Андреевич, — сказала она негромко, — конечно, я несобираюсь его отчислять. Я сказала это просто так, чтобы… заманить вас в школу.Мы не отчисляем детей, как вы совершенно правильно заметили.