Степан вышел в коридор, смутно надеясь, что не встретитИнгеборгу Аускайте — Господи, почему от этого имени у него как будто чутьхолодеет в позвоночнике? — и спустился по круглой мраморной лестнице на первыйэтаж.

— Папа! — из разноцветной детской толпы закричал Иван.

Степан повернулся на его голос, и Иван прыгнул на него,обняв сразу и руками и ногами, повис, прижимаясь тощим тельцем, какнедокормленная обезьянка. Рюкзак оттягивал назад узкие плечи, ручки-веточки,разрисованные от излишнего усердия разными чернилами, были горячими, а намордочке сияло такое беспредельное, огромное, ни с чем не сравнимое счастье,что Степан даже зажмурился.

— Привет, — сказал он сыну и откашлялся. В горле что-тостранно сместилось и мешало нормально говорить. — Сколько у нас сегодня троек?

— Ни одной! — радостно проорал Иван, продолжая висеть нанем, даже руки перехватил, чтобы было удобнее. — Пять по математике и пять сминусом по английскому!

— Примите мои поздравления. — Иногда, в минуты большойнежности, Степан почему-то называл Ивана на вы. — Ну что? Поехали?

Как Гулливер в стране лилипутов, он осторожно двинулся всторону входной двери, зорко глядя себе под ноги и стараясь никого нераздавить.

— Пока, Иван! — закричал кто-то из лилипутов.

— Пока! — важно проговорил в ответ Иван. Двумя руками ондержался за Степанову ладонь. На лице у него установилось выражение спокойногоудовлетворения и полного довольства жизнью.

На школьном дворе, полном вечернего солнца, разнороднойребятни и едва пробивающейся зелени, Иван впал в буйство, игогокнул, перебираяногами от нетерпения, и заскакал вокруг Степана. Рюкзак подпрыгивал и колотилпо плоской спине.

— А где наша машина, пап?

— А черт ее знает. За углом. Я еле место нашел, чтобы еепоставить.

— Ура-а-а-а!! — закричал Иван в новом приливе восторга.

Вечер удался на славу. Отец заехал за ним сам, а не прислалненавистную Клару Ильиничну, и не сидел в машине с мрачным и недовольным лицом,а поджидал его в вестибюле, и до машины, оказывается, еще надо идти, а этотакое счастье — скакать вокруг папы после долгого школьного дня и чувствоватьполную свободу и знать, что отец никуда не денется, что он в хорошемнастроении, что впереди у них еще целый вечер вдвоем и надо только хорошо себявести, чтобы ничем не рассердить его.

— Как ты считаешь, Иван, — сказал отец у него за спинойзадумчиво, — может, нам заехать куда-нибудь поесть да и поехать в луга, гусейсмотреть? Правда, вечер уже, конечно…

У Ивана от счастья перехватило дыхание, и он моментальносбился со своего кавалерийского галопа. Он пристроился к Степану, взял его заруку и заныл, преданно заглядывая в глаза:

— Ничего, что вечер, папочка! Поедем, пожалуйста! А, пап?Это ты здорово придумал! Можно даже и не есть. Я совсем не хочу есть, толькопоедем, пап?

Степан сверху посмотрел на него и согласился:

— Можно не есть. — От голода у него в желудке как будтоурчал небольшой моторчик. — Заедем в «Ростикс», возьмем с собой курицу, салат иводы. А, Иван?

— Здорово, пап! — Он был не в силах сдержаться и потомупритоптывал и подпрыгивал на месте, опасаясь сделать что-нибудь не то, чтозаставило бы отца передумать или отложить поездку.

— Залезай! — Степан распахнул дверь в нагретое солнышкомкожаное нутро «тойоты», и пока сын пыхтя лез внутрь, стащил с него рюкзак.

Кажется, это правильно придумано — поехать в луга. Ничего неслучится, если он два часа пробудет с Иваном. А мобильный он сейчас выключит.Он не даст Леночке испортить им неожиданный праздник.

Какое странное и волнующее имя — Ингеборга.

И почему у нее акцент, если она родилась в Москве?

Она своими глазами видела, с каким восторгом Иван бросился ксвоему хаму-папаше, как повис на нем, как запрыгал вокруг, словно щенок,отставший от знакомой ноги и после нескольких секунд вселенского отчаяния вновьуглядевший в толпе хозяина. Она никак не ожидала, что папаша может вызывать усобственного сына такие сильные — а главное, явно положительные! — эмоции.

Почему-то она не могла оторвать от них глаз и, чтобы видетьих подольше, зашла в учительскую на первом этаже и смотрела, как они идут подвору — очень большой и грузный мужчина и маленький худенький мальчик. И дажепо Ивановой спине было совершенно понятно, как безудержно он счастлив.

— Странная пара, вы не находите?

Ингеборга оглянулась.

Историк Валерий Владимирович стоял у нее за спиной и тожесмотрел во двор. Иван с родителем были уже у самой решетки.

— Пожалуй, — согласилась Ингеборга осторожно. Она не оченьпоняла, что имелось в виду. — Мальчик такой нежный, такой… — она поискаласлово, — ранимый, а отец прямо-таки железобетонный.

— Как все, кто умеет делать деньги. — Валерий Владимировичсказал это с оттенком легкой грусти и некоторого презрения, так что сразу сталопонятно, умение делать деньги в его шкале ценностей занимает самое последнееместо.

Парочка, за которой она наблюдала — Степанов-отец иСтепанов-сын, — уже скрылась из виду, и Ингеборга от окна отошла.

— Зачем я его вызывала? — рассеянно спросила она сама у себяи очень удивилась, когда ей почему-то ответил Валерий Владимирович:

— Наверное, затем, чтобы поговорить?

Он обошел стол и сел напротив, улыбаясь доброй улыбкой.

— Вот именно, — сказала Ингеборга и задумчиво покрутилатяжелый хрустальный стакан для карандашей. Стакан приятно холодил ей ладонь иразбрызгивал по темным стенам вечернее солнце. — Я собиралась с ним поговорить,но совсем не учла того, что он совершенно не собирался говорить со мной.

— Мы часто делаем нечто, о чем потом жалеем, — философскизаметил Валерий Владимирович и моментально понял, что сказано это было как-тосовсем некстати и Ингеборга непонимающе смотрит на него яркими немигающимиглазами.

Эти глаза его смущали. В ее присутствии ему хотелоськазаться умным, образованным, тонким, не таким, как все, и от излишнего усердияон часто говорил невпопад — вот как сейчас.

— Я совсем не жалею, что пригласила его, — проговорилаИнгеборга четко, как на уроке, и ему почудилось раздражение в ее голосе, —просто я не умею… пока еще не умею находить правильный тон в общении с такимилюдьми.