— С ними невозможно найти правильный тон! — воскликнул ВалерийВладимирович пылко. — Они слышат только себя, а любой разговор подразумеваетналичие по крайней мере двух собеседников.

— Это точно, — согласилась Ингеборга все тем же непонятнымтоном, — это очень точное наблюдение.

Историк ее раздражал.

Он стал раздражать ее с первого дня работы в этой новой иочень престижной школе. Ей бы радоваться, что поблизости есть кто-то, готовыйее опекать, а она раздражалась. Может быть, потому, что он был немножко, как быэто выразиться… навязчиво галантен и его внимательность представлялась ейпочему-то в виде целлулоидного блестящего шара, в который он старался еезатолкать, а она в него никак не влезала. А может, потому, что ей не нравилисьего уроки, на которые он сразу стал приглашать ее, его наигранно-доверительныйтон, его нарочито современные словечки, на которые, как показалось Ингеборге,он ловил детей, как умный рыбак глупую рыбу, его подчеркнутая свобода ираскованность.

Ингеборга была совершенно уверена, что между учениками иучителем должна быть дистанция, иначе ничему научить учитель не сможет — егопросто никто не станет слушать, тем более в четырнадцать лет, когда появляетсяне оправданное ничем ощущение, что ты умнее всех и давно знаешь о жизни все.

— А что вы хотели с ним обсудить? — Голос ВалерияВладимировича, сгустившийся, казалось, из ее мыслей, прозвучал совсем близко, иИнгеборга обнаружила, что он почти перегнулся через стол и внимательно смотритей в лицо добрым сочувственным взглядом.

— Я хотела обсудить его сына Ивана, — ответила Ингеборгатерпеливо, — он очень хороший мальчик, но учится не всегда ровно. Да это и несамое главное. У него очень странные взгляды на жизнь, у этого мальчика. Я быдаже сказала — устойчиво странные. Он похож на ребенка из неблагополучнойсемьи…

— Так он и есть ребенок из неблагополучной семьи. — ВалерийВладимирович пожал плечами. — Матери нет, и, насколько я знаю, давно. Впрочем,это все понятно. Вы же сами видели сегодня отца. Попробуй поживи с таким!

— Но она же не умерла! — воскликнула Ингеборга, заставивисторика проглотить какую-то готовую фразу. — Она же существует в природе! Онаникогда не приходит в школу и ребенком совсем не интересуется. Я ее дажепервого сентября не видела. Мальчик полностью предоставлен сам себе. Сочиняеткакие-то сказки и истории, жалеет совсем не тех героев, которые должны вызыватьжалость, не понимает таких чувств, как стыд или…

«А вы совершенно точно знаете, кого следует жалеть, а когоне следует?» — вспомнилось ей, и она осеклась на полуслове. Какое-то странноечувство не то чтобы стыда, а недовольства собой медленно выползло из глубины наповерхность сознания и заняло сразу очень много места.

Стремясь отделаться от этого чувства, Ингеборга поднялась изачем-то полезла в шкаф, где хранила свои тетради.

Валерий Владимирович не отводил от нее внимательныхутешающих глаз.

«Не нужно смотреть на меня так, как будто я начинающаяактриса, только что с треском провалившаяся на премьере. Ничего не происходит.А если и происходит, то, я сама во всем разберусь. Конечно, он не прав, этотСтепанов».

Все разговоры о Джеке Лондоне и о том, кто должен и кто недолжен вызывать жалость, — просто демагогия. Он с самого начала знал, чтоименно ей скажет, как знал и то, что нападение — лучшая защита. Он просто далей понять, что как учитель она ровным счетом ничего собой не представляет, исделал это просто виртуозно.

Но ведь… По правде говоря, ведь он… прав.

Еще три месяца назад Ингеборга осторожно говорила напедсовете, что даже для очень продвинутой, очень элитной, очень современнойшколы Джек Лондон во втором классе — это немножко слишком. Директор тогдаразвил целую теорию, в которой говорилось о сознательном и бессознательном, овнутреннем «я», об ограничении потребностей собственного «эго», о необходимостивоспитания в детях чувства ответственности и вины, о мышлении не только напервом, но на втором и третьем уровнях, и Ингеборга пристыженно примолкла.

Ей был доступен только один уровень мышления — первый, он жеи последний.

— Вы пытались объяснить человеку нечто такое, что находитсявне зоны его понимания, — заговорил у нее за спиной историк. — Это как…пытаться объяснить зулусам законы развития цивилизованного общества. Они живутвне этих законов и поэтому понять их не смогут никогда…

Почему-то сравнение Павла Степанова с зулусом Ингеборгу задело,но она не могла сказать об этом историку. Поэтому она сказала:

— А чем плохи зулусы? Я вас уверяю, что им так же нужны нашицивилизованные законы, как нам их ритуальные танцы.

— Вот-вот! — подхватил Валерий Владимирович таким тоном, какбудто она сказала ему что-то очень приятное и необыкновенно умное. — Люди вродеэтого Степанова никогда не поймут нас просто потому, что они вообще не способныничего понять, кроме курса их драгоценного доллара. А мы никогда не сможемпонять их потому, что нам нет дела до курса доллара, мы живем в совсем другоммире. Духовном. Тонко организованном.

«Тем не менее, — подумала Ингеборга желчно, — ты почему-тоработаешь именно в этой школе, где зарплаты вполне сравнимы с зарплатами внебольшом, но процветающем банке. Почему-то ты не пошел на работу в среднююшколу деревни Хрюкино объяснять хрюкинскому подрастающему поколению, что такоемышление на третьем уровне. Несмотря на все твое презрение к „зулусам“ и курсудоллара».

Тонко организованный Валерий Владимирович выждал некоторуюпаузу и затем предложил задушевно:

— А не пойти ли нам с вами сейчас куда-нибудь поужинать,Инга Арнольдовна? Ужин-то мы заслужили. Как вы думаете?

— Спасибо, — сказала Ингеборга и выволокла из шкафа целуюстопку совершенно ненужных ей тетрадей. — Боюсь, что свой ужин я пока что незаслужила. Спасибо.

Историк поднялся из-за стола, прошелся по комнате иостановился у нее за спиной, сунув руки в карманы.

От нее хорошо пахло — какими-то соблазнительными духами, нотонко, едва ощутимо. Валерий Владимирович не любил резких запахов. Они егопочему-то пугали. Ровно подстриженные блестящие волосы на шее загибалиськонцами внутрь. Талия, попка, ножки — все замечательно.

И чего она выламывается? Что пытается изобразить? Мужа у неенет и не было никогда, это Валерий Владимирович установил сразу, как только онапоявилась в школе. Живет одна.

Никто ее не встречает и не провожает.

А какая бы из них получилась замечательная пара — историк илитератор, как в каком-нибудь хорошем старом фильме!