Он держал под мышкой немалого размера ящикчерного лакированного дерева, в руке — длинную треногу с острыми, окованнымижелезом концами. Воткнул треногу в землю, водрузил ящик сверху, и стало ясно,что это фотографический аппарат, которые даже и в нашей отдаленной губернии ужеперестали быть редкостью.

Господин оглянулся, на монашку посмотрелмельком, без интереса, а садовнику сказал:

— Что, Герасим, настиг беглеца? А я вот попарку брожу. Снимаю, как пар от земли идет. Редкий оптический эффект.

Красивый был господин, с ухоженной бородкой,длинными вьющимися волосами, сразу видно, что не из местных. Пелагии онпонравился.

— Художник это по фотографическим картинам, —пояснил спутнице Герасим, когда немного отошли. — Из самого Питербурха. Гостяту нас. Они Степана Трофимовича, управляющего нашего, приятели. А звать ихАркадий Сергеевич господин Поджио.

Прошли еще шагов сто, а до зеленой крыши былошагать и шагать. Сзади зачмокали копыта, топча слегка размокшую дорожку.Обернулась Пелагия увидела легкую одноколку, а в ней румяного барина в белойпуховой шляпе и полотняном сюртучке.

— Хорошего здоровьичка, Кирилл Нифонтович, —поклонился Герасим. — К ужину поспешаете?

— А куда ж еще? Тпру, тпру!

Выцветшие маленькие глазки, лучившиесядетски-наивным любопытством, воззрились на Пелагию, круглые щеки сложилисьскладочками в добродушную улыбку.

— Кого это ты, Герасим, конвоируешь? Ого, инаследный инфант при тебе.

— Сестрица барыне послание от владыки несет.

Ездок сделал почтительную мину, приподнял сраспаренной лысины шляпу:

— Позвольте отрекомендоваться. КириллНифонтович Краснов, здешний помещик и сосед. Садитесь, матушка, прокачу, что жвам утруждаться. И собакуса давайте прихватим, а то Марья Афанасьевна, поди,без него скучает. Глядит с высокого крыльца, не видно ль милого гонца.

— Это из Пушкина? — спросила Пелагия,усаживаясь рядом с симпатичным говоруном.

— Польщен, — поклонился тот, щелкнув кнутом. —Нет, это я сам сочиняю. Строчки льются из меня сами собой, по всякому поводу ивовсе без повода. Только вот в стихотворения не складываются, а то был быславен не меньше Некрасова с Надсоном.

И продекламировал:

Мои стихи легки, как блохи.

Поверьте мне, мои стихи Не так уж, в сущности,плохи, Или, верней, не так уж плохи.

Через минуту-другую уже подъезжали к большомудому, снаряженному всеми атрибутами великолепия, каким оно рисовалось минувшемустолетию, дорической колоннадой, недовольными львами на постаментах и дажемедными грос-егерсдорфскими единорогами по краям лестницы.

В прихожей Краснов почему-то шепотом спросил умиловидной горничной:

— Что, Танюша, как она? Видишь, Закусая ей вотдоставил.

Синеглазая пухлогубая Танюша только вздохнула:

— Очень плохи. Не едят, не пьют. Всё плачут.Только недавно доктор уехал. Ничего не сказал, головой вот этак покачал иуехал.

* * *

В спальне у больной было сумрачно и пахлолавандовыми каплями. Пелагия увидела широкую кровать, тучную старуху в чепце,полулежавшую-полусидевшую на груде пышных подушек, и еще каких-то людей, рассматриватькоторых прямо сразу, с порога, было неудобно, да и темновато — пусть сначалаглаза привыкнут.

— Закусаюшка? — басом спросила старуха иприподнялась, протягивая дряблые полные руки. — Вот он где, брыластенький мой.Спасибо, батюшка, что доставил. (Это Краснову.) Кто это с вами? Монашка? Невижу, подойди! (Это уже Пелагии.) Та приблизилась к кровати, поклонилась.

— Вам, Марья Афанасьевна, пастырскоеблагословение и пожелание скорейшего выздоровления от владыки. С тем и послалменя, инокиню Пелагию.

— Что мне его благословение! — сердито молвилагенеральша Татищева. Сам отчего не пожаловал? Ишь, черницу прислал, отделался.Вычеркну к лешему из духовной всё, что церкви отписано.

Щенок уже был у нее на руках и вылизывалстарое, морщинистое лицо, не встречая ни малейшего противодействия.

У ног Пелагии раздался зычный лай, и напостель взгромоздился белыми лапами широкогрудый курносый кобель с обиженнонаморщенным крутым лбом.

— Не ревнуй, Закидайка, — сказала ему больная.— Это же твой сынок, кровиночка твоя. Ну, дай и тебя приласкаю.

Она потрепала Закусаева родителя по широкомузагривку, стала чесать ему за ухом.

Пелагия тем временем искоса разглядывалапрочих, кто находился в спальне.

Молодой человек и девица, вероятно, быливнуком и внучкой генеральши. Он — Петр Георгиевич, она — Наина Георгиевна, обаТелиановы, по отцу. Им, надо полагать, и главная выгода от завещания.

Пелагия попыталась представить, как этотясноглазый, переминающийся с ноги на ногу брюнет подсыпает бедным псам яд. Неполучилось. Про девушку, писаную красавицу — высокую, горделивую, с капризноприспущенными уголками рта — плохого думать тоже не хотелось.

Был еще и мужчина в пиджаке и русской рубашке,с простым и приятным лицом, которому удивительно не шли пенсне и короткая русаябородка. Кто таков — непонятно.

— Преосвященный прислал вам письмо, — сказалаПелагия, протягивая Татищевой послание.

— Что ж ты молчишь? Дай.

Марья Афанасьевна пригляделась к монашкеполучше. Видно, отметила и очки, и манеру держаться — поправилась:

— Дайте, матушка, прочту. А вы все ужинатьступайте. Нечего тут заботу изображать. Матушка тоже кушать пожалуйте. Таня, тыей комнату отведи — ту, угловую, в которой давеча Спасенный этот ночевал. Иочень складно выйдет. Он Спасенный, а она спасенная, потому что Христованевеста. Если Владимир Львович приедет, как грозился. Спасенного этого вофлигель отселить. Ну его, противный.

* * *

Обустраивая гостью в светлой, опрятнойкомнатке первого этажа, выходившей окном в сад, словоохотливая Танярассказывала про то, кто такой Спасенный, что останавливался здесь прежде.Пелагия про Спасенного знала (да и как ей было про него не знать, если наархиерейском подворье в последние недели только и разговоров было, что осинодальном инспекторе и его присных), но слушала внимательно. Правда, Таняпочти сразу перешла на бубенцовского черкеса — какой он страшный, а все ж такитоже человек, и ему ласкового слова хочется.