— Я всегда считала тебя человеком исключительныхвозможностей, — заверила я его.

Иннокентий гордо прошествовал к машине, а я вернулась в дом.Возле крыльца меня поджидали Мышильда, Евгений и Михаил Степанович, я судивлением взглянула на предпоследнего и спросила:

— А ты куда?

— Обедать, — растерялся он.

— А шалаш уже построил? Я не намерена швырять деньги наветер. Будет шалаш, будет и кормежка.

Евгений слабо развел руками, «мол, ничего не сделаешь,брат», и мы пошли обедать, а Михаил Степанович отправился воздвигать себежилище.

После обеда мы продолжили работу, за это время МихаилСтепанович возвел хлипкое сооружение из горелых досок и хвастливо указал нанего. Я нечаянно задела жилище локтем, и оно рухнуло. Горестно возопив,предпоследний стал возводить его вновь, а Евгений Борисович помогал ему. Вобщем, все были заняты, это позволило всем трудиться самозабвенно и с полнойотдачей, что не мешало нам чутко прислушиваться к шуму, доносившемуся с улицы:мы с нетерпением ждали Иннокентия Павловича с вестями о конкуренте.

Он потратил на изыскания значительно больше двух с половинойчасов и прибыл уже ближе к вечеру, но пенять ему на такие мелочи мы не стали,тем более что лицо последнего сияло довольством и гордостью за проделанный имдоблестный труд.

Иннокентий вошел на кухню, где мы ужинали. МихаилСтепанович, лишенный обеда, теперь был тоже приглашен и восседал под иконойСпаса, выпятив грудь, точно ее украшал полный набор Георгиевских крестов, и слегким презрением взирал на Иннокентия. Шалаш был сооружен, и МихаилСтепанович, безусловно, гордился не зря.

— Садитесь с нами, Иннокентий Павлович, — сповышенной лаской в голосе предложила я, уловив по его лицу, что в тыл врага онходил не зря. Мы поужинали, накрыли стол к чаю, и только после этого яспросила:

— Что удалось узнать?

— Тебе известно, Лизок, что, когда я берусь за дело,секретов не остается, — усмехнулся Иннокентий. Михаил презрительнофыркнул, а Мышь придавила локтем его ладонь, да так, что он взвыл. Мышь вежливоизвинилась, а мы смогли выслушать Иннокентия. — Итак, Солодкин ЭдуардМитрофанович, мне удалось проследить родословную до прадедов. Ничего общего свашей фамилией.

Иннокентий положил передо мной свой блокнот, открыв его нанужной странице, я водила пальцем по колонке незнакомых имен, а Мышильда сопеларядом.

— Никаких корней, — сказала она удовлетворенно,потом посмотрела на меня и озадачилась:

— Как же он узнал?

— Актерка, — вздохнула я, еще раз просмотреласписок и задумалась над одним именем: «Кутейкина Ефимия Самсоновна. В 1900 годуродила внебрачного ребенка, сына, и назвала его Гавриилом, отчество ему далиДормидонтович. Между прочим, таково было имя нашего прадеда, который тяготел квину, актеркам и белой горячке. В 1923 году у Гавриила родилась дочь Мария,которая, выйдя замуж, стала Солодкиной и в 1943 году родила сына Митрофана. Они явился отцом нашего конкурента».

Я уже минут десять напряженно размышляла, а остальные неменее напряженно взирали на меня. Я выругалась, помянув чертей, и вышла наулицу. Бабка Клавдия вертелась под нашими окнами, ее уши настороженно торчалииз-под белого платка.

— В ваших краях как бы звали ребенка с именемЕфимия? — с места в карьер спросила я. Бабка вытаращила глаза, а япродолжила:

— Например, Олимпиада — Липа, а Ефимия?

— Химка, — ответила бабка и даже порозовела отудовольствия.

— Точно, — вздохнула я и вернулась в дом. —Евгений Борисович, — обратилась я к хозяину. Вся команда по-прежнемухранила молчание и, затаившись, ждала, что будет дальше. — Где у васпоблизости междугородный переговорный пункт?

— На улице Третьего Интернационала, — бодроответил он, сделав слабую попытку вскочить и выпятив грудь.

— Не будете ли вы столь любезны сопроводить туда МариюСеменовну?

— Зачем это? — насторожилась Мышильда.

— Химка-ключница. Прабабкина врагиня и стервецГаврюха, — пояснила я. Мышильда сунула нос в блокнот и глухо простонала.Потом обреченно вздохнула и заметила:

— Чего ж звонить, и так все ясно.

— Позвони матери, уточни момент рождения. Ошибки втаком деле быть не должно.

Мышильда ушла в сопровождении Евгения беседовать со своейматушкой.

Так как семья — это святое, прабабка часто баловала детоквоспоминаниями. Бабка бережно сохранила их и донесла до нас, а тетка — матьМышильды, посоветовала ей навести в них порядок и все распределить по годам.Бабка с усердием занялась благородным делом, но так как писать воспоминания полености не могла, то просто наговорила их на магнитофон. А уж тетка Анназаписала, внеся кое-где поправки и ввернув собственные воспоминания. Насегодняшний день она считалась специалистом в этой области и потихонькуподготавливала себе замену, избрав в семейные летописцы меня.

Я горестно смотрела в чашку и молчала. Михаил Степанович сИннокентием тоже молчали и время от времени вздыхали, выражая тем самым своесочувствие. Очень скоро вернулась Мышильда и с порога заявила:

— Все точно. Химка и Гаврюха.

— Значит, родственник, — задумчиво сказала я.

— Ну… тут наверняка не скажешь, — взъелась Мышь нановоявленного братца. — Химка в девках родила…

— Будучи в услужении в нашем доме, — закончилая. — И из дома ее не выгнали. И отчество ребенок получил прадедово, акогда подрос, тоже был взят в дом… Яснее ясного, соседский жилец нам троюродныйбрат по деду.

— Ребенок был незаконнорожденный и потому небрат, — не сдавалась Мышильда. Мне очень хотелось с ней согласиться, нофакты — суровая вещь, и я с печалью констатировала:

— Имеет право рыть.

— Момент. — Сестрица с прокурорским видом уселасьнапротив меня. — О кладе прадед рассказал только деду, остальных детей,как законных, так и прочих, на тот момент в городе не было. Как Гаврюха о неммог узнать? Да еще, шельмец, план составить?

Я призадумалась.

— Бабка тогда жила у родственников, значит, в домезаправляла Химка и намерения прадеда угадала. Но конкретное место проворонила.Оттого-то в плане конкурента показана вся левая половина дома, начиная сфлигеля.