Она качнулась, но чьи-то руки обхватили ее, встряхнули. Вглазах прояснилось, звон в ушах рассеялся, и она снова услышала всесокрушающийголос незнакомого монаха:

– Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом,[7]когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскиминеистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себясобираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, такнечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голодеих и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавалпагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице?Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господинмой, царь, и глаза всех устремлены на тебя!

Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое времяДавиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельнойвлагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось.

Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что еепо-прежнему поддерживает кто-то, и покосилась на этого человека. Рядом стоялкнязь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось. Она чинно отстранилась,сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе.

– Сердце царя – в руке Господа, – провозгласил монах, и втишине стало слышно, с каким глубоким облегчением вздохнул царь от того, чтоэтот жгучий, бичующий голос смягчился. Так ребенок вздыхает облегченно, когдавидит, что суровый отец отбросил вицу,[8] которой охаживал неразумное чадо. –Что город разрушенный без стен – то человек, не владеющий духом своим. ЖертваБогу – дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!

Он умолк. Мгновение Иван смотрел на него с детским слепымвосторгом, потом прошелестел пересохшими губами:

– Кто ты?

– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, втрудный час, в годину испытаний.

– Служить, вразумлять, вдохновлять! – воскликнул Иван, глядяна черноризца снизу вверх, хотя они были одного роста. Впрочем, рядом состатным, широкоплечим Сильвестром молодой царь казался худощавымюнцом-переростком. – Станешь моим духовником! Будешь служить в Благовещенскомсоборе!

– Собор сгорел, государь, – отрезвляюще проскрипелблаговещенский протопоп Федор Бармин, до глубины души оскорбленный этойвнезапной отставкою, напоминающей плевок в лицо.

Он знал за своим духовным сыном эту слабость перед ярким,выразительным словом, податливость на внушительные речи, особенно вобстоятельствах, которые подавляют человека и заставляют его призывать напомощь вышние силы. Иван даже пропустил мимо ушей, что поразивший еговоображение Сильвестр явился из ненавистного Новгорода, не подумал, что он ипрежде мелькал в Москве, освобождая из заточения Владимира Старицкого, который,наущаемый матерью, никогда не переставал мечтать о престоле. Все, все забылИван и готов предать душу в его, вполне возможно, нечистые руки!

Бармин хотел сказать об этом, однако заметил, чтофанатичный, опасный огонь горел не только в очах царя. Так же пылали глазаАлексея и Данилы Адашевых, Курбского, Вешнякова – да почти всех собравшихся.Даже малоумный князь Юрий едва не прыгал от восторга, хотя вряд ли понял хоть единоеслово Сильвестра. Даже скромница Анастасия тихонько утирала блаженные слезы!

И тогда некое вещее чувство осенило Бармина: «Лети поветру!» – и заставило опасливо промолчать. Впоследствии он не раз вспоминал этуминуту, когда молчанием спас себе жизнь.

– Погоди, отче, – спохватился вдруг Иван. – Ты сказал, чтоМосква сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?

– Как что? – вмешался Глинский, который так и кипел отгнева, сходственного с гневом Федора Бармина, однако ему-то промолчать ума нехватило. – Небось уронила баба свечку, заскочил огонь на печку! Вот и всекозни. Так ведь обычно пожары и разгораются – от малой искорки. А этот лицедейтебе наскажет, ты его лучше не слушай.

– Не слушай меня, государь, – покладисто кивнул Сильвестр. –Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли – там и узнаешь.

Иван смотрел ему в рот, ловил каждое слово.

«Околдовали племянника! Обаяли!» – ужаснулся Глинский.

– Поедем, раз велишь, – кивнул Иван с детской покорностью. –Завтра же поутру! А теперь отдохни с дороги, поешь. И мне надо тебя ещеспросить, о многом спросить…

Сильвестр размеренным шагом двинулся к воробьевскому дворцу.Иван частил рядом, то отставал, то забегал вперед, снизу вверх заглядывая вкаменно-спокойное лицо нового духовника.

Следом торопились Курбский, братья Адашевы, Данила иГригорий Захарьины, Федоров-Челяднин, Нагой, Темкин… даже отставленный Бармин!Бояре постарше тянулись степенно, переглядывались недоуменно. Анастасия шла встороне, окруженная своими женщинами.

Последним тащился Глинский, которому вдруг отчаяннозахотелось обидеться на вздорного племянника и отъехать во Ржев, куда с первымипожарами перебрались мать и младший брат. Но он вспомнил старого недругаАлексея Даниловича Басманова с его твердым убеждением: близ царя опалишься, авдали – замерзнешь, – и решил лучше уж опалиться.

И остался.

Не зря сказано: ловит волк роковую овцу!

* * *

Заговорившись с Сильвестром далеко за полночь, измученныйвпечатлениями предыдущего дня, Иван Васильевич наутро не захотел срываться вМоскву – послал ближних бояр. Провести первые расспросы в народе отряжены былиФедор Бармин, которому царь по-прежнему верил пуще всех остальных, а такжерекомендованные Алексеем Адашевым боярин князь Федор Скопин-Шуйский, ЮрийТемкин и Иван Петрович Челяднин.

Однако же дознаватели к вечеру не вернулись, а прислалигонца с известием: расследование затягивается на день или два, и царя просят вМоскву пока не спешить по причине невыносимости обитания в горелом городе. Чтоже касается обстоятельств дела, кое им предписано разобрать, то безусловно ясноодно: Москва сгорела от поджога. Однако не прав был Юрий Васильевич Глинский,уверявший: грошовая-де свечка виновница! Город подожгли посредством волшебства,и немало отыскано людей, видавших чародеев, которые вынимали у мертвых сердца,мочили их в воде, а потом, глухими ночами, кропили этой водою по улицам – вотМосква и сгорела. Почему видцы прежде не донесли о злобном умысле? Да потому,что боялись могущественных чародеев, ибо стоят они у трона близко – ближенекуда!