Миновал еще день… Иван Васильевич отправился в Новоспасскиймонастырь, навестить больного митрополита, однако там его перехватил новыйгонец от расследователей: государя просят пожаловать в столицу.

К полудню царский поезд показался на еще курящихся дымоммосковских улицах. Хотя от улиц не осталось и следа – так, тропочки протоптанымеж нагромождений обгорелых бревен. Более или менее расчищено было только вКремле. Поглядев на картину разрушения, Иван приуныл и тотчас приказалотстроить себе новый дворец вне Кремля, за Неглинной, на Воздвиженке, против кремлевскихРизоположенных ворот. Ну и восстанавливать сгоревшие палаты велено былоприступать незамедлительно. Увлекшись распоряжениями, он, кажется, позабыл,зачем приехал в Москву, и немало удивился, увидав около Успенского собора толпучерного люда.

Первые ряды повалились на колени, кланялись в землю. Задниестояли молча, только слышалось тяжелое дыхание да измученные глаза блестели наизмазанных копотью лицах. Горько, невыносимо пахло гарью.

Иван с малолетства не любил больших народных скоплений – чувствовалсебя неуютно, норовил забиться за спины взрослых. Вот и сейчас он огляделся,пытаясь отыскать нового своего наставника и защитника, однако Сильвестр неспешил пробиться к нему сквозь толпу, да и невозможно это было.

Алексей Адашев, впрочем, был рядом, кивал ободряюще.

– Ну, что? – неохотно выкрикнул царь. – Кто поджигал Москву?

В первых рядах поднялись с колен три-четыре человека – этобыли главные видцы. Глядя на государя с той же опаскою, с какой он смотрел наних, забубнили вразнобой, путаясь от волнения в словах:

– Чародеи! Чародеи зажигали!

– Ездили чародеи по улицам, волхвовали!..

Толпа взволнованно загудела, однако Иван вскинул руку – истало тихо.

– Слышал я эти байки про чародеев, – сердито воскликнулцарь. – Да кто же они? Докажите на них!

Видцы переглянулись, потом принялись озираться, словно бывыискивали кого-то. Григорий Юрьевич Захарьин и Федор Скопин-Шуйский, стоявшиерядом на ступеньках собора, успокаивающе кивали, махали: продолжайте, мол!

– Докажу! – решившись, выкрикнул донельзя исхудалыймужичонка. – Княгиня Анна Глинская со своими детьми волхвовала!

И, словно с них сорвали незримые путы, вновь закричалинаперебой все видцы:

– Вынимала княгиня сердца человеческие, да клала их в воду, датою водой, ездя по Москве, дома кропила. Оттого Москва и выгорела! Отдай,государь, нам Глинских на расправу!

– Да они без ума! – ошеломленно выкрикнул Юрий ВасильевичГлинский, успевший подняться на крыльцо собора. – Как могла моя матьволхвовать, когда она уже месяц с братом Михаилом во Ржеве?!

Худой мужичонка растерянно захлопал глазами, явно не зная,что на это отвечать, однако вперед вышел крепкий дядька с умным и хитрым лицом.

– А так и могла, что волхвовала она еще накануне первогопожара! – веско заявил он. – Я, дьяк Шемурин, свидетельствую, что сам этовидел, и Фимка, дочка моя!

Он сделал знак, и из толпы вырвалась девочка лет десяти,редкостно красивая даже в грязном сарафане и с копотью на тугих щеках. Закинулаголову, отягощенную черной косой, с откровенным восторгом разглядывая бояр исамого государя. Блеснули в улыбке зубки:

– Право слово, видела волхвунью! И воду, красную от крови,видела! Княгиня, сербиянка-колдунья, кропила с березового веничка, точно как вбане, и слова чародейные шептала.

– Вот-вот, – поддакнул Шемурин. – Пожары оттого и не гаснут,что чародеи безнаказанные ушли. Скрылась княгиня в своем Ржеве ссыновьями-пособниками, а мы тут… без крова, без куска хлеба… У меня женасгорела, сын меньшой!

Он качнулся. Фимка обхватила отца, прижалась; завыла вголос:

– Ой, мамы-ынька-а!..

Завыла, застонала и толпа: не было на площади человека,который не лишился бы в огне близких!

– Смотрите! – вдруг сообразил кто-то в толпе. – Да ведь невсе Глинские во Ржев ушли! Вон он, Глинский-то князь! Вон стоит, ухмыляется!

Юрий Васильевич испуганно схватился за лицо, словнопроверяя, не прокралась ли на него предательская улыбка. Мышцы были так сведенысудорогой, что он с трудом вытолкнул из себя слова:

– Клевета! Наговор! Не верьте им!

Голос его сорвался на слабое сипение, да и кричи он громом,никто не услышал бы, такой ропот поднялся на площади, такой сделалсяоглушительный крик. Обтекая всадников и едва не сшибая крепконогих коней, людирванулись к крыльцу Успенского собора. Иван вскинул руки, пытаясь остановитьих, но проще было бы остановить смерч.

Все дальнейшее свершилось мгновенно.

Глинский попятился, прянул в приделы храма, забился подиконы, однако это его не спасло. Князя вытащили из угла и, сгрудившись напротивмитрополичьего места, в минуту забили до смерти, выдавив глаза, вырвав волосы скожею и зачем-то напихав ему в рот. Когда его выволокли через передниецерковные двери и бросили на торжище, как последнего преступника, тольковнимательный глаз мог бы отыскать в этом окровавленном месиве сходство счеловеческим телом.

Украдкой, в давке, срезали его кошель, стащили с пальцевперстни, оборвали каменья с запястий и ожерелья,[9] обшарили карманы – забраливсе до последнего медного гроша. А кто-то, словно глумясь, сунул в скрюченные,окровавленные пальцы зажженную свечку, которая тотчас же и погасла…

Опьяненная толпа, повинуясь чьей-то злой воле, набросиласьна людей Глинского, безошибочно выбирая их из толпы и давя, как клопов. Многопогибло и каких-то детей боярских,[10] которых приняли за приближенныхпокойного князя.

– Анну Глинскую нам выдайте! – ревела толпа. – Мы во Ржевпойдем! Дайте нам Анну-ведьму с Михаилом!

Чудилось, еще минута – и озверелая чернь набросится на царя,но тут не оплошал Данила Адашев: пробился сквозь вал народный, провел за собойотставших ратников и копейщиков. Когда наконец-то оттолкнули очумелых людей отцаря, на мостовой остались несколько трупов, и затоптанных, и проколотыхкопьями.