Вот только периодически достает нас один будущий папаша пофамилии Москвитин. Это его супружница должна рожать ночью. Я ему двести разсказала: «Рано еще, не маячьте тут, не мешайте!» Но разве уговоришь такоготвердолобого бычка, к тому же в милицейской форме! Он беспрестанно возвращалсяи ходил, ходил, топал по приемному покою, хотя ему тоже надо было быть надежурстве. Иногда, впрочем, подъезжала патрульная машина и увозила Москвитина.Увы, ненадолго! Он вскоре приезжал – и снова ходил туда-сюда и всеприслушивался к чему-то. То ли стоны жены пытался уловить, то ли, может быть,крик ребенка… С этими папашами беда одна.

В конце концов наши пациенты, большие и маленькие, уснули.Мы все тоже разбрелись по лежанкам. Я пристроилась во втором корпусе, недалекоот двери. Там у нас в коридоре, неподалеку от родилки, стоит мяконький,удобненький диванчик. У этого дивана что хорошо? Сколько ни лежишь – шею неломит. А с других я вечно с остеохондрозом поднимаюсь. Долго не заспимся,конечно, скоро у Москвитиной начнется…

С этой мыслью я крепко уснула – чтобы вскоре проснуться иокунуться в самый жуткий и необъяснимый кошмар, какой только можно вообразить.

О боже… О боже мой… Мне кажется, на меня обрушился какой-токамнепад событий! Такое, помнится, случилось два года назад, когда я поехалаверхом и внезапно начался дождь. Удивительнее всего, что до этого больше месяцас небес не упало ни капли, земля вся иссохла. И в тот день утро началосьбезоблачное, а потом вдруг заволокло небо – и полило! Я направила коня (тогда уменя был Феб – рыжий, солнечный красавец Феб!) под скалу, на которойприлепилось несколько кустиков. Этот выступ отлично защищал от дождя, земля подним была сухая. Но дождь не собирался утихать. Нам с Фебом, которого я с трудомудерживала на одном месте, было тесно под выступом, водяные струи хлестали совсех сторон. Мы совсем вжались в скалу – и вдруг на нас просыпалось несколькомелких камушков. Феб заволновался, попытался выскочить из-под скалы, но я,глупая, старалась его осадить, а между тем камушки все резвее ползли по стенами уже побольше, поувесистее. Несколько ударили мне по шляпе и по холке Феба.

Как он перепугался! Как взвился на дыбы! Право, могусказать, не хвастая, что считаюсь отличной наездницей, однако даже мне едваудалось удержаться в седле.

Феб словно с ума сошел. Не слыша моих окриков и словно нечуя, как натягиваются поводья, он понес меня прочь. «Неужели взбесился?!» –успела ужаснуться я. В это мгновение сзади раздался грохот. Обернувшись, японяла, что если даже мой конь и взбесился, то сделал это очень дажесвоевременно. Потому что там, за моей спиной, уже не было козырька скалы, подкоторым мы только что прятались. По склону с вершины катились немалые камни,настоящие булыжники, валуны, и один из них, падая, только что раздробилвдребезги наш спасительный выступ. Если бы не Феб… Если бы он не забеспокоилсяи не помчал прочь…

Потом, когда я сообщила Роберу, старшему конюху, об этомслучае, он даже покачнулся от ужаса и какое-то время не мог ни слова вымолвить.Но потом обрел дар речи и рассказал, что еще примерно два года назад, когда егопроезжал молодой грум, Феб попал однажды под такой же внезапный камнепад и былдаже ранен в холку. Наверное, ему запомнился тот случай. Я удивилась, почемураньше ничего не слышала об этом, но Робер сказал, что мы с отцомпутешествовали в то время по Италии, а когда вернулись, ранка Феба уже зажила ибыла не видна под густой гривой.

Я мгновенно вспомнила ту нашу чудесную поездку. Это было в1789 году. Рим, Венеция, Флоренция… Сказочная, вечно цветущая Флоренция… Мывернулись во Францию в конце июля – и не узнали Парижа! Бастилии больше нет, наулицах орут опьяневшие от какой-то выдуманной свободы простолюдины, а мой брат,наследный граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, отрекся от своегорода, от своего сословия и стал позором семьи.

Боже ты мой, ну что я пишу, зачем? Ведь в моих дневникахдвухгодичной давности уже есть запись о том камнепаде, о странном поведенииФеба… Если я достану старые тетрадки, то найду подробнейшее описание тогопугающего события. О, понимаю. Я просто тяну время, чтобы, вспоминая прошлое,не писать о настоящем! Да… тогда меня вынес из-под падающих камней Феб. Но ктоспасет меня теперь от того града ударов, который обрушивается не на мои головуи плечи, а на мою жизнь?

Вчера я узнала, что лишилась брата. Мы все не сомневались,что тело Луи-Мишеля привезут в родовое гнездо и здесь похоронят в семейномсклепе – каков бы он ни был, он все же Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо! Однакоего друзья-мятежники, революционеры, решили, что это слишком большая честь длястарого замка, в котором некогда жила Великая Мадемуазель [15], где онапринимала у себя маршала Тюренна, своего отца, и знаменитую мадам де Севинье, ипринца Конде, и своего ненаглядного шевалье де Лозана, которому она в концеконцов и подарила Сен-Фаржо и у которого его купил наш предок в 1714 году. Аведь Великая Мадемуазель была также и великой фрондеркой – то есть, выражаясьязыком современным, революционеркой. Она поворачивала пушки и посылала войскапротив Мазарини, королевы Анны и маленького короля Людовика XIV… Отчего же еезамок не годится для погребения там праха другого революционера, обрекшего насмерть правнука Короля-Солнце? [16]

Я бы поехала в Париж. Я бы забыла все, кроме того, чтоЛуи-Мишель – мой брат. Но… но его – с подобающими почестями, как жертвупроклятых контрреволюционеров-аристо! – погребут его новые друзья. Егопохоронят с воинскими почестями в Пантеоне! А его дочь Луизу-Сюзанну Лепелетьерешено взять под опеку Конвента. И это при живой матери, при живыхродственниках!

И я пока ничем не могу этому воспрепятствовать. В ближайшиедни я буду занята другими похоронами – мой отец не вынес случившегося. Он умервслед за своим старшим и некогда самым любимым сыном. Не знаю, что именно сталонепосредственной причиной этой смерти: то ли убийство самого Луи-Мишеля, то лиего соучастие в убийстве нашего короля.

От второго курьера, того, что привез известие о предстоящемпогребении Луи-Мишеля в Пантеоне, стали известны новые подробности иголосования в Конвенте, и того, что произошло затем в ресторанчике Феврье вПале-Рояле.