– Выйдите все! – вдруг гаркнул Москвитин, словно дожидалсямгновения, когда все оторутся и настанет наконец тишина. – Выйдите вон! Быстро!Ну! У меня тут взрывное устройство, неужели не соображаете?

Василия резко качнуло назад, он выпустил плечи цыганки, иголова ее с громким стуком упала на пол. Его пробрало ледяным потом.

– Да вы что? – страшным шепотом даже не сказала, а возмущеннопросвистела доктор Макарова. – Она же рожает! Вы что, спятили?!

Василий не верил себе. Такое впечатление, что она ничуть неиспугалась слов Москвитина. Такое впечатление, что она их даже не слышала!

Ему стало стыдно – и снова бросило в пот, теперь уж внастоящий, жаркий. Он быстренько снова схватил цыганку за плечи, а под колениее взял седой мужик, хотя с его-то бицепсами он вполне мог и один унестиженщину, даже и с таким огромнейшим животом.

– А ну, посторонись! – гаркнул он, отпихивая Москвитина,который все еще тряс своими ремнями. – Слышишь, как тебя там, – напряженный,деловитый взгляд адресовался уже Василию, – а ну, давай на счет «три». Поднялии понесли в ту комнату, на топчан. Готов? Ну-ка – раз, два, три!

Господи… Какая же она оказалась тяжеленная! Да еще бьется,мечется. Василия аж шатнуло, когда они с седым сделали первый шаг. ВалентинаНиколаевна пыталась помогать, поддерживала падающую голову цыганки, но толькомешала, поэтому Василий отодвинул ее плечом в сторону так же досадливо ибесцеремонно, как седой только что обошелся с Москвитиным.

Потом они еле протиснулись в дверь, а еще надо было дойти дотопчана, который оказался где-то в другой части света, и осторожно – докторшабеспрестанно жужжала в ухо: «Тише! Осторожнее! Бережней!» – опустить цыганку натопчан, покрытый выцветшей оранжевой клеенкой. Наверное, тут-то и былсобственно приемный покой, потому что Василий смутно различал холодные, голубыекафельные стены, и монументальные, доисторические, белые, облупленные весы вуглу, и колченогие стулья, и старый письменный стол – тоже под клеенкой, и двакаких-то лотка на нем, с крышками в цветочек, будто на эмалированныхкастрюльках, причем он даже уловил краем глаза непостижимую надпись: «Анолит.0,05 %».

Как только цыганка оказалась на топчане, она завопила ещегромче, в ее голосе уж вовсе ничего человеческого не было, и у Василия от этоговопля словно бы какой-то обмиранс наступил. Во всяком случае, он лишь смутноощущал, как Валентина Николаевна хватает его за руку, тащит к двери ивыталкивает за порог.

Дверь захлопнулась, и Василий смог наконец перевестидыхание. Не то чтобы крик цыганки стал значительно тише – дверь на вид казаласьсовершенно картонной, – но Василий был теперь хотя бы чисто номинально отделенот этого крика, вот и почувствовал себя малость получше.

У него подкашивались ноги, очень хотелось сесть, хотя бы напол. Он привалился к холодной стене и принялся хлопать себя по карманам,пытаясь отыскать сигареты, хотя бросил курить два года назад, и не простобросил, а даже закодировался по этому поводу.

Муть в глазах постепенно расходилась. Теперь Василию даженеловко было, что он мог так сильно испугаться, и он увидел Москвитина,который, держа на отлете левую руку с болтающимися в ней ремнями, другой сжималрацию и что-то горячо говорил, приблизив к ней губы.

– …специалиста, – вслушался Василий в то, что твердилМосквитин, – специалиста, главное, скорей, а то хрен его знает, вдруг сейчасрванет. Да взрывное устройство, я тебе говорю, я ж не слепой – это бомба!Скорей, ребята!

Он еще что-то бубнил, но Василий снова перестал слышать,потому что зазвенело в ушах от нового вопля, пробившегося через хлипкуюпреграду двери. И этот звон рассеял какой-то мутный туман, воцарившийся было вголове.

Это получалось что? Получалось, что под юбками цыганки,которая забрела на пост ГАИ и которую потом он, Василий Каширин, черт знаетсколько времени возил по окраинам ночного Дзержинска и доставил наконец-то вроддом… получалось, что под юбками беременной цыганки было привязано взрывноеустройство? Да он что, этот прапорщик Москвитин?! У него глюк, что ли, сделалсяпо поводу последних терактов, случившихся… где-то… Где? Ну да их в последнеевремя столько, этих терактов, случается, что за всеми не уследишь, и, слышасообщение о каком-то новом, сначала ужасаешься, потом мысленно молишься: «Даминует меня чаша сия!», а потом быстренько забываешь об этом, потому что и такочень страшно жить, недолго и свихнуться, если непрестанно бояться. Может,Москвитин как раз и свихнулся? С другой стороны, что ж такое могла носитьцыганка под своими юбками на ремнях? А главное – зачем?

Он не успел додумать, потому что в эту минуту Москвитинсунул рацию в карман, потом как-то странно извернулся – и в то же мгновение вего руке оказался пистолет.

– Руки! – крикнул прапорщик, наставляя пистолет на Василия.– И лицом к стене! Ну!

Это было до такой степени чудно, что Василий даже неиспугался. А может, просто лимит страха у него на сегодня закончился.

– С ума сошел? – спросил он, чувствуя, как губы сами собойразъезжаются в глуповатую, словно бы извиняющуюся улыбку. – Ты меня ни с кем неперепутал?

Москвитин, не сводя с него ствола, попятился, замер иосторожно перегнулся влево. Связка ремней и эта черная штуковина легли на пол.Москвитин отпрыгнул еще ближе к двери, наткнулся на стену около нее, привалилсяк стене спиной и левой рукой снова вырвал из кармана рацию.

– Ребята, скорей! – выкрикнул он. – Одного я на мушке держу!

Губы у Василия продолжали разъезжаться в улыбке.

«Почему на мушке? – подумал он очень сосредоточенно, словноо чем-то важном. – Мушка – это такая штучка на конце ствола охотничьего ружья,видная в прорезь прицела. Она как раз и помогает целиться. А разве у пистолетаесть мушка?»

Ему вдруг показалось стыдным, что он, взрослый мужик, ниразу не держал в руках пистолета. Теперь все такие крутые, а он даже несоображает, какую «пушку» тискает сейчас Москвитин. Что это, «стечкин»,«макаров», «ТТ»? Может, «вальтер» или эта, как ее там, «беретта»?

Непостижимо, что происходит! Непостижимо, как… как «Анолит.0,05%»!

Между тем «макаров» или «вальтер» не сводил своего черногоглаза с Василия. И кое-как до него стало доезжать, что Москвитин не только несошел с ума, но, пожалуй, и не шутит.

В эту минуту жуткий, рвущий уши и душу вопль за стеной стих,словно его тоже отрезало ножом, как те черные ремни. И Василий, чей разуммгновенно освободился от мучительных оков, понял, почему именно не шутитМосквитин.