Конвент на время превратился в театральные подмостки.Голосование… Демократия… Насмешка! Это было голосование appel nominal [17]. Всеприсутствующие – беспощадные и жалостливые, сомневающиеся и уверенные – должныотвечать на вопрос: жить королю или умереть, публично, под прицелом сотен парглаз? А между тем подруги Теруань де Мерикур, все эти торговки рыбой,распространявшие вокруг себя мерзкий запах тухлятины, и все эти непотребныеженщины разгуливали там и сям, по трибунам и коридорам, с засученными рукавамии подоткнутыми подолами. Они были вооружены саблями, пиками и палками. Зная,что заседание может затянуться, они принесли с собой еду и вино. Пожираяколбасу и запивая ее стаканами вина, с жирными губами и осоловелыми глазами,они тянули свои ручищи с грязными ногтями к ненадежным депутатам и угрожающешипели:

– Или его голова, или твоя!

Что и говорить, присутствие этих фурий, этих ламий [18]напугало колеблющихся депутатов. И все же, когда они восходили поочередно натрибуну, звучало не только роковое слово «смерть». Некоторые требовалипожизненного заключения. Многие говорили: «Изгнание, все, что угодно, только несмертная казнь!» Многие снова и снова просили узнать мнение народа, просилиотсрочки…

Робеспьер, конечно, голосовал за смерть. Сиейес тоже. «Lamort sans phrases!» [19] – выкрикивал он. И Филипп Эгалите [20] спокойно обрекна смерть своего кузена. Говорят, даже патриоты при роковом слове «La mort!»,произнесенном им, покачали головами! Ну и, конечно, член Конвента Лепелетьетоже провозгласил: «Я голосую за смерть тирана!» В итоге короля приговорили ксмертной казни с перевесом… в один голос.

Чей именно это был голос, интересно знать? Брата короля? Илимоего брата?

Как только председатель суда Верньо неожиданно скорбнымголосом произнес: «Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которомуприсужден Луи Капет, – смерть!» – и подружки Теруань де Мерикур радостнозавопили, а с галерей, где сидели любовницы д'Орлеана-Эгалите, донеслись шумныерукоплескания, Луи-Мишель вышел из зала, снял шапочку члена Конвента, обтерпотный лоб и торопливо зашагал вдоль ограды Тюильри, спеша в Пале-Рояль. Поулицам клубилась толпа, не зная, что сквозь нее пробирается человек, чье слово,быть может, определило участь короля Франции.

Как он шел? Гордо распрямив плечи? Или стыдливо сгорбившись?Но, так или иначе, вскоре, через десяток минут, он появился там, куда такстремился: в галерее Валуа любимого сада Филиппа Эгалите и ночных проституток –Пале-Рояля. Там, в подвальчике ресторана Феврье, было его привычное место дляобедов. Ему вдруг очень захотелось есть!

Было пять часов вечера. Луи-Мишель пообедал и ужерасплачивался, когда к нему подошел какой-то человек. Свидетели происшедшегоописывали его потом как черноволосого коренастого мужчину с выбритым до синевыподбородком. Одет мужчина был в длиннополый камзол. Ресторатор Феврье иприсутствующие вспомнили, что он тоже был некогда одним из завсегдатаевподвальчика: бывший королевский гвардеец по имени Пари. Странно, что его имясозвучно имени столицы Франции. Какое глубокое, какое роковое совпадение!Словно бы сам город, измученный и опозоренный, залитый кровью, отрядил этогочеловека с его страшной миссией в галерею Пале-Рояля!

– Вы Лепелетье де Фор? – спросил Пари.

– Да, – ответил Луи-Мишель, рассеянно отсчитывая чаевыеслуге.

– Вы голосовали по делу короля?

– Я подал голос за его смерть, – ответствовал мой брат.

– Scelerat [21], так вот же тебе! – крикнул Пари и, выхвативсаблю из-под камзола, вонзил ее глубоко в бок Луи-Мишеля.

Феврье попытался схватить Пари, однако тот вырвался иубежал. Задержать его не удалось. По его следам послана погоня, однако онскрывается.

Найдут ли? Молюсь, чтобы его не нашли…

Брат мой мучился от раны еще почти сутки и скончался надругой день, в час пополудни. Теперь он «павший герой восставшего народа» ичто-то еще в этом роде. Но мой несчастный отец, который испустил последний вздохэтой ночью, перед смертью заклинал меня сделать все, что в моих силах, дабыхоть как-то «скрыть позор нашей семьи». Это его слова. Он наказывал передатьего последнюю волю моему младшему брату Максимилиану – теперь он наследниктитула, имени и состояния, теперь он граф Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо.Максимилиан еще совсем мальчик, ему всего пятнадцать, он сейчас отправилсянавестить своего любимого старого конюха Робера, который больше не служит унас, а уехал к дочери-вдове, в деревушку Мулен-он-Тоннеруа, далеко, за многолье от Сен-Фаржо. И он, конечно, еще не слышал ни о случившемся в Париже, ни освоем новом положении, ни о том, чего потребовал от нас в последние минутыжизни отец.

А понимал ли он, чего требует? И как отнесутся к этому женаи дочь моего погибшего старшего брата?

Раздался такой вопль, что Василию показалось, будто у негосейчас, сию минуту разорвутся барабанные перепонки. Или даже уже разорвались.Вместе с этим начало резко саднить горло, и спустя какое-то мгновение Василийпонял, что он не только слышал крик, но и сам кричал.

И не он один! Кричала длинноногая докторша, кричала откудани возьмись появившаяся худенькая девушка в бледно-зеленой мятой курточке итаких же брюках – наверное, медсестра или акушерка, – кричал седой мужчина сруками молотобойца, одетый тоже в бледно-зеленое и мятое… Да и цыганкапродолжала кричать истошным голосом, билась, корчилась, ворочая вокругбессмысленными, поблекшими от боли глазами.

Молчал только Москвитин. Молчал, поднявшись с колен ивыпрямившись, держа в одной руке свой зловещий нож, а во второй – ворохкаких-то ремней с привязанной к ним черной плоской коробкой.

У Василия постепенно отошла мгла от глаз, и он вялоудивился, что с ножа не каплет кровь. А ведь Москвитин зарезал, зарезалцыганку! Василий сам видел!

Прошло не меньше минуты, прежде чем до него дошло: он,оказывается, видел, как Москвитин не зарезал цыганку, а всего лишь что-тосрезал с ее бедер – что-то, прежде прикрытое ворохом линялых разноцветных юбок.Неужели эти ремни?