Федот Евграфыч плавно, ветку боясь шевельнуть,достал наган. Уж этих-то двух он верняком прищучит, еще в воде, на подходе.Конечно, шарахнут по нему тогда, из всех оставшихся автоматов шарахнут, нодевчата, возможное дело, уйти успеют, затаиться. Только бы Комелькову отослать…

Он оглянулся: стоя сзади него на коленях,Евгения зло рвала через голову гимнастерку. Швырнула на землю, вскочила, не таясь.

— Стой!… — шепнул старшина.

— Рая, Вера, идите купаться!… — звонкокрикнула Женька и напрямик, ломая кусты, пошла к воде.

Федот Евграфыч зачем-то схватил еегимнастерку, зачем-то прижал к груди. А пышная Комелькова уже вышла накаменистый, залитый солнцем плес.

Дрогнули ветки напротив, скрывая серо-зеленыефигуры, Евгения неторопливо, подрагивая коленками, стянула юбку, рубашку и,поглаживая руками черные трусики, вдруг высоким, звенящим голосомзавела-закричала:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

Ах, хороша она была сейчас, чудо как хороша!Высокая, белотелая, гибкая — в десяти метрах от автоматов. Оборвала песню,шагнула в воду и, вскрикивая, шумно и весело начала плескаться. Брызги сверкалина солнце, скатываясь по упругому, теплому телу, а комендант, не дыша, с ужасомждал очереди. Вот сейчас, сейчас ударит — и переломится Женька, всплеснетруками и…

Молчали кусты.

— Девчата, айда купаться!… — звонко и радостнокричала Комелькова, танцуя в воде. — Ивана зовите!… Эй, Ванюша, где ты?…

Федот Евграфыч отбросил ее гимнастерку, сунулв кобуру наган, на четвереньках метнулся вглубь, в чащобу. Схватил топор,отбежал, яростно рубанул сосну.

— Эге-гей, иду!… — заорал он и снова ударил постволу. — Идем сейчас, погоди!… О-го-го-го!…

Сроду он так быстро деревьев не сваливал — иоткуда сила взялась. Нажал плечом, положил на сухой ельник, чтоб шуму большебыло. Задыхаясь, метнулся назад, на то место, откуда наблюдал, выглянул.

Женька уже на берегу стояла — боком к нему и кнемцам. Спокойно натягивала на себя легкую рубашку, и шелк лип, впечатывался втело и намокал, становясь почти прозрачным под косыми лучами бьющего из-за лесасолнца. Она, конечно, знала об этом, знала и потому неторопливо, плавноизгибалась, разбрасывая по плечам волосы. И опять Васкова до черного ужасаобожгло ожидание очереди, что брызнет сейчас из-за кустов, ударит, изуродует,сломает это буйно-молодое тело.

Сверкнув запретно белым, Женька стащила из-подрубашки мокрые трусики, отжала их и аккуратно разложила на камнях. Села рядом,вытянув ноги, подставила солнцу до земли распущенные волосы.

А тот берег молчал. Молчал, и кусты нигде нешевелились, и Васков, как ни всматривался, не мог понять, там ли еще немцы илиуже отошли. Гадать было некогда, и комендант, наскоро скинув гимнастерку, сунулв карман галифе наган и, громко ломая валежник, пошел на берег.

— Ты где тут?…

Хотел весело крикнуть — не вышло, горлосдавило. Вылез из кустов на открытое место — сердце чуть ребра не выламывало отстраха. Подошел к Комельковой:

— Из района звонили, сейчас машина придет. Такчто одевайся. Хватит загорать.

Поорал для той стороны, а что Комельковаответила — не расслышал. Он весь туда был сейчас нацелен, на немцев, в кусты.Так был нацелен, что казалось ему, шевельнись листок, и он услышит, уловит,успеет вот за этот валун упасть и наган выдернуть. Но пока вроде ничего там нешевелилось.

Женька потянула его за руку, он рядом сел ивдруг увидел, что она улыбается, а глаза настежь распахнутые, ужасом полны, какслезами. И ужас этот живой и тяжелый, как ртуть.

— Уходи отсюда, Комелькова, — изо всех силулыбаясь, сказал Васков.

Она что-то еще говорила, даже смеялась, ноФедот Евграфыч ничего не мог слышать. Увести ее, увести за кусты надо былонемедля, потому что не мог он больше каждое мгновение считать, когда ее убьют.Но чтоб легко все было, чтоб фрицы проклятые недоперли, что игра все это, чтоморочат им головы их немецкие, надо было что-то придумать.

— Добром не хочешь — народу тебя покажу! —заорал вдруг старшина и сгреб с камней ее одежонку. — А ну догоняй!…

Женька завизжала, как положено, вскочила, заним бросилась. Васков сперва по бережку побегал, от нее уворачиваясь, а потомза кусты скользнул и остановился, только когда в лес углубился.

— Одевайся! И хватит с огнем играться!Хватит!…

Сунул, отвернувшись, юбку, а она не взяла, ирука висела в воздухе. Ругнуться хотел, оглянулся — а боец Комелькова, закрывшилицо, скорчившись, сидела на земле, и круглые плечи ее ходуном ходили подузкими ленточками рубашки…

Это потом они хохотали. Потом — когда узнали,что немцы ушли. Хохотали над охрипшей Осяниной, над Гурвич, что юбку прожгла,над чумазой Четвертак, над Женькой, как она фрицев обманывала, над ним,старшиной Васковым. До слез, до изнеможения хохотали, и он смеялся, забыввдруг, что старшина по званию, а помня только, что провели немцев за нос, лихопровели, озорно, и что теперь немцам этим в страхе и тревоге вокруг Легонтоваозера сутки топать.

— Ну, все теперь!… — говорил Федот Евграфыч вперерывах между их весельями. — Теперь все, девчата, теперь им деваться некуда,ежели, конечно, Бричкина вовремя прибежит.

— Прибежит, — сипло сказала Осянина, и всеопять принялись хохотать, потому что уж больно смешно сел у нее голос. — Онабыстрая.

— Вот и давайте выпьем по маленькой за это дело,— сказал комендант и достал заветную фляжку. — Выпьем, девчата, за ее быстрыеножки да за ваши светлые головы!…

Тут все захлопотали, полотенце на камняхрасстелили, стали резать хлеб, сало, рыбу разделывать. И пока они занималисьэтими бабскими делами, старшина, как положено, сидел в отдалении, курил, ждал,когда к столу покличут, и устало думал, что самое страшное позади…

Лиза Бричкина все девятнадцать лет прожила вощущении завтрашнего дня. Каждое утро ее обжигало нетерпеливое предчувствие ослепительногосчастья, и тотчас же выматывающий кашель матери отодвигал это свидание спраздником на завтрашний день. Не убивал, не перечеркивал — отодвигал.

— Помрет у нас мать-то, — строго предупреждалотец,