На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов,пожарный сарай да приземистый длинный пакгауз, выстроенный в начале века изподогнанных валунов. В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поездаперестали здесь останавливаться, Немцы прекратили налеты, но кружили надразъездом ежедневно, и командование на всякий случай держало там две зенитныесчетверенки.

Шел май 1942 года. На западе (в сырые ночиоттуда доносило тяжкий гул артиллерии) обе стороны, на два метра врывшись вземлю, окончательно завязли в позиционной войне; на востоке немцы день и ночьбомбили канал и Мурманскую дорогу; на севере шла ожесточенная борьба за морскиепути; на юге продолжал упорную борьбу блокированный Ленинград.

А здесь был курорт. От тишины и бездельясолдаты млели, как в парной, а в двенадцати дворах оставалось еще достаточномолодух и вдовушек, умевших добывать самогон чуть ли не из комариного писка.Три дня солдаты отсыпались и присматривались; на четвертый начинались чьи-тоименины, и над разъездом уже не выветривался липкий запах местного первача.

Комендант разъезда, хмурый старшина Васков,писал рапорты по команде. Когда число их достигало десятка, начальствовкатывало Васкову очередной выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. Снеделю после этого комендант кое-как обходился своими силами, а потом всеповторялось сначала настолько точно, что старшина в конце концов приладилсяпереписывать прежние рапорты, меняя в них лишь числа да фамилии.

— Чепушиной занимаетесь! — гремел прибывший попоследним рапортам майор. — Писанину развели! Не комендант, а писателькакой-то!…

— Шлите непьющих, — упрямо твердил Васков: онпобаивался всякого громогласного начальника, но талдычил свое, как пономарь. —Непьющих и это… Чтоб, значит, насчет женского пола.

— Евнухов, что ли?

— Вам виднее, — осторожно говорил старшина.

— Ладно, Васков!.. — распаляясь от собственнойстрогости, сказал майор. — Будут тебе непьющие. И насчет женщин тоже будут какположено. Но гляди, старшина, если ты и с ними не справишься…

— Так точно, — деревянно согласился комендант.Майор увез не выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещавВаскову, что пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротитьживее, чем сам старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто,поскольку за три дня не прибыло ни одного человека.

— Вопрос сложный, — пояснил старшинаквартирной своей хозяйке Марии Никифоровне. — Два отделения — это же почти чтодвадцать человек непьющих. Фронт перетряси, и то — сомневаюсь…

Опасения его, однако, оказалисьнеобоснованными, так как уже утром хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли. Втоне ее звучало что-то вредное, но старшина со сна не разобрался, а спросил отом, что тревожило:

— С командиром прибыли?

— Не похоже, Федот Евграфыч.

— Слава богу! — Старшина ревниво относился ксвоему комендантскому положению. — Власть делить — это хуже нету.

— Погодите радоваться, — загадочно улыбаласьхозяйка. — Радоваться после войны будем, — резонно сказал Федот Евграфыч, наделфуражку и вышел.

И оторопел: перед домом стояли две шеренгисонных девчат. Старшина было решил, что спросонок ему померещилось, поморгал,но гимнастерки на бойцах по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставомне предусмотренных, а из-под пилоток нахально лезли кудри всех цветов ифасонов.

— Товарищ старшина, первое и второе отделениятретьего взвода пятой роты отдельного зенитно-пулеметного батальона прибыли вваше распоряжение для охраны объекта, — тусклым голосом отрапортовала старшая.— Докладывает помкомвзвода сержант Кирьянова.

— Та-ак, — совсем не по-уставному сказалкомендант. — Нашли, значит, непьющих…

Целый день он стучал топором: строил нары впожарном сарае, поскольку зенитчицы на постой к хозяйкам становиться несогласились. Девушки таскали доски, держали, где велел, и трещали как сороки.Старшина хмуро отмалчивался: боялся за авторитет.

— Из расположения без моего слова ни ногой, —объявил он, когда все было готово.

— Даже за ягодами? — бойко спросила рыжая.Васков давно уже приметил ее.

— Ягод еще нет, — сказал он.

— А щавель можно собирать? — поинтересоваласьКирьянова. — Нам без приварка трудно, товарищ старшина, — отощаем.

Федот Евграфыч с сомнением повел глазом потуго натянутым гимнастеркам, но разрешил:

— Не дальше речки. Аккурат в пойме прорва его.На разъезде наступила благодать, но коменданту от этого легче не стало.Зенитчицы оказались девахами шумными и задиристыми, и старшина ежесекундночувствовал, что попал в гости в собственный дом: боялся ляпнуть не то, сделатьне так, а уж о том, чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и,если он забывал когда об этом, сигнальный визг немедленно отбрасывал его напрежние позиции. Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточекнасчет возможных ухаживаний и поэтому всегда ходил, уставясь в землю, словнопотерял денежное довольствие за последний месяц.

— Да не бычьтесь вы, Федот Евграфыч, — сказалахозяйка, понаблюдав за его общением с подчиненными. — Они вас промеж себястариком величают, так что глядите на них соответственно.

Федоту Евграфычу этой весной исполнилосьтридцать два, и стариком он себя считать не согласился. Поразмыслив, он пришелк выводу, что все это есть меры, предпринятые хозяйкой для упрочениясобственных позиций: она-таки растопила лед комендантского сердца в одну извесенних ночей и теперь, естественно, стремилась укрепиться на завоеванных рубежах.

Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьмистволов по пролетающим немецким самолетам, а днем разводили бесконечныепостирушки: вокруг пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки.Подобные украшения старшина считал неуместными и кратко информировал об этомсержанта Кирьянову:

— Демаскирует.

— А есть приказ, — не задумываясь, сказалаона.

— Какой приказ?

— Соответствующий. В нем сказано, чтовоеннослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах.

Комендант промолчал: ну их, этих девок, кляду! Только свяжись: хихикать будут до осени…