Пять лет изо дня в день он приветствовал ееэтими словами. Лиза шла во двор задавать корм поросенку, овцам, старомуказенному мерину. Умывала, переодевала и кормила с ложечки мать. Готовила обед,прибирала в доме, обходила отцовские квадраты и бегала в ближнее сельпо захлебом. Подружки ее давно кончили школу: кто уехал учиться, кто уже вышелзамуж, а Лиза кормила, мыла, скребла и опять кормила. И ждала завтрашнего дня.

Завтрашний этот день никогда не связывался вее сознании со смертью матери. Она уже с трудом помнила ее здоровой, но в самуЛизу было вложено столько человеческих жизней, что представлению о смертипросто не хватало места.

В отличие от смерти, о которой с такой нуднойстрогостью напоминал отец, жизнь была понятием реальным и ощутимым. Онаскрывалась где-то в сияющем завтра, она пока обходила стороной этот затерянныйв лесах кордон, но Лиза знала твердо, что жизнь эта существует, что онапредназначена для нее и что миновать ее невозможно, как невозможно не дождатьсязавтрашнего дня. А ждать Лиза умела.

С четырнадцати лет она начала учиться этомувеликому женскому искусству. Вырванная из школы болезнью матери; ждала сначалавозвращения в класс, потом — свидания с подружками, потом — редких свободныхвечеров на пятачке возле клуба, потом…

Потом случилось так, что ей вдруг нечегооказалось ждать. Подружки ее либо еще учились, либо уже работали и жили вдалиот нее, в своих интересах, которые со временем она перестала ощущать. Парни, скоторыми когда-то так легко и просто можно было потолкаться и посмеяться вклубе перед сеансом, теперь стали чужими и насмешливыми. Лиза начала дичиться,отмалчиваться, обходить сторонкой веселые компании, а потом и вовсе пересталаходить в клуб.

Так уходило ее детство, а вместе с ним истарые друзья. А новых не было, потому что никто, кроме дремучих лесников, незаворачивал на керосиновые отсветы их окошек. И Лизе было горько и страшно, ибоона не знала, что приходит на смену детству. В смятении и тоске прошла глухаязима, а весной отец привез на подводе охотника.

— Пожить у нас хочет, — сказал он дочери. — Атолько где же у нас? У нас мать помирает.

— Сеновал найдется, наверно?

— Холодно еще, — несмело сказала Лиза.

— Тулуп дадите?…

Отец с гостем долго пили на кухне водку. Задощатой стеной надсадно бухала мать. Лиза бегала в погреб за капустой, жарилаяичницу и слушала.

Говорил больше отец. Стаканами вливал в себяводку, пальцами хватал из миски капусту, пихал в волосатый рот и, давясь,говорил и говорил:

— Ты погоди, погоди, мил человек. Жизнь, каклес, прореживать надо, чистить, так выходит? Погоди. Сухостой там, больныестволы, подлесок. Так?

— Чистить надо, — подтвердил гость. — Непрореживать, а чистить. Дурную траву с поля вон.

— Так, — сказал отец. — Так, погоди. Ежелилес, то мы, лесники, понимаем. Тут мы понимаем, ежели это лес. А ежели этожизнь? Ежели теплое, бегает да пишшит?

— Волк, например…

— Волк?… — взъерошился отец. — Волк тебемешает? А почему мешает? Почему?

— А потому, что у него зубы, — улыбнулсяохотник.

— А он что, виноват, что волком родился?Виноват?… Не-ет, мил человек, это мы его обвиноватили, сами обвиноватили, а егоне спросили. По совести это?

— Ну, знаешь, Петрович, волк и совесть —понятия несовместимые.

— Несовместимые?… Ну, а волк и заяц —совместимые? Погоди ржать, погоди, мил человек!… Ладно, приказано считатьволков врагами населения. Ладно. Взялись мы за это всенародно и всенародно же перестреляливсех волков во всей России. Всех!… Что будет?

— Как что будет? — улыбнулся охотник, — Дичимного будет…

— Мало!… — рявкнул отец и со всего маху хватилволосатым кулаком по гулкой столешнице. — Мало, понятно тебе? Бегать им надо,зверью-то, чтоб в здоровье существовать. Бегать, мил человек, понятно? А чтоббегать, страх нужен, страх, что тебя сожрать могут. Вот. Конечно, можно жизнь водин цвет пустить. Можно. Только зачем? Для спокойствия? Так ведь зайцызажиреют, обленятся, работать перестанут без волков-то. Что тогда? Своих волковвыращивать начнем или за границей покупать для страху?

— А тебя, часом, не раскулачили, ИванПетрович? — вдруг тихо спросил гость.

— Чего меня кулачить? — вздохнул лесник. —Прибытку у меня два кулака да жена с дочкой. Невыгодно им меня кулачить.

— Им?…

— Ну, нам!… — Отец плеснул в стакан, чокнулся.— Я не волк, мил человек, я заяц. — Хватанул остаток из стакана, громыхнулстолом, поднимаясь, косматый, как медведь. В дверях остановился. — Спать пойду.А тебя дочка проводит. Укажет там.

Лиза тихо сидела в углу. Охотник былгородским, белозубым, еще молодым, и это смущало. Неотрывно рассматривая его,она вовремя отводила глаза, страшась столкнуться с ним взглядом, боялась, чтоон заговорит, а она не сможет ответить или ответит глупо.

— Неосторожный у вас отец.

— Он красный партизан, — торопливо сказалаона.

— Это мы знаем, — улыбнулся гость и встал. —Ну, ведите меня спать, Лиза.

На сеновале было темно, как в погребе. Лизаостановилась у входа, подумала, забрала у гостя тяжелый казенный тулуп икомковатую подушку.

— Постойте здесь.

По шаткой лестнице поднялась наверх, ощупьюразворошила сено, бросила в изголовье подушку. Можно было спускаться, зватьгостя, но она, настороженно прислушиваясь, все еще ползала в темноте по мягкомупрошлогоднему сену, взбивая его и раскладывая поудобнее. В жизни она бы никогдане призналась себе, что ждет скрипа ступенек под его ногами, хочет суетливой ибестолковой встречи в темноте, его дыхания, шепота, даже грубости. Нет, никакихгрешных мыслей не приходило ей в голову; просто хотелось, чтобы вдруг в полнуюмощь забилось сердце, чтобы пообещалось что-то туманное, жаркое, помаячило бы и— исчезло.

Но никто не скрипел лестницей, и Лизаспустилась. Гость курил у входа, и она сердито сказала, чтобы он не вздумалзакурить на сеновале.

— Я знаю, — сказал он и затоптал окурок. —Спокойной ночи.

И ушел спать. А Лиза побежала в дом убиратьпосуду. И пока убирала ее, тщательно, куда медленнее обычного вытирая каждуютарелку, опять со страхом и надеждой ожидала стука в окошко. И опять никто непостучал. Лиза задула лампу и пошла к себе, слушая привычный кашель матери итяжелый храп выпившего отца.