— А может, они спят сейчас, Федот Евграфыч?

— Спят?

— Ну да. Люди же они. Сами говорили, чтоСинюхина гряда — единственный удобный проход к железной дороге. А до нее им…

— Погоди, Осянина, погоди! Полста верст, этоточно, даже больше. Да по незнакомой местности. Да каждого куста пугаясь… А?…Так мыслю?

— Так, товарищ старшина.

— А так, то могли они, свободное дело, иотдыхать завалиться. В буреломе где-нито. И спать будут до солнышка. А ссолнышком… А?…

Рита улыбнулась. И опять посмотрела длинно,как бабы на ребятню смотрят.

— Вот и вы до солнышка отдохните. Я разбужу.

— Нету мне сна, товарищ Осянина… Маргарита,как по батюшке?

— Зовите просто Ритой, Федот Евграфыч.

— Закурим, товарищ Рита?

— Я не курю.

— Да, насчет того, что и они тоже люди, это якак-то недопонял. Правильно подсказала: отдыхать должны. И ты ступай, Рита.Ступай.

— Я не хочу спать.

— Ну, так приляг пока, ноги вытяни. Гудят снепривычки небось?

— Ну, у меня как раз хорошая привычка, ФедотЕвграфыч, — улыбнулась Рита.

Но старшина все-таки уговорил ее, и Рита леглатут же, на будущей передовой, на лапнике, что Лиза Бричкина для себязаготовила. Укрылась шинелью, думала передремать до зари — и заснула. Крепко,без снов, как провалилась. А проснулась, когда старшина за шинель потянул.

— Что?

— Тише! Слышишь?

Рита скинула шинель, одернула юбку, вскочила.Солнце уж оторвалось от горизонта, зарозовели скалы. Выглянула: над дальнимлесом с криком перелетали птицы.

— Птицы кричат…

— Сороки!… — тихо смеялся Федот Евграфыч. —Сороки-белобоки шебаршат, Рита. Значит, идет кто-то, беспокоит их. Не иначе —гости. Крой, Осянина, подымай бойцов. Мигом! Но скрытно, чтоб ни-ни!.,

Рита убежала.

Старшина залег на свое место — впереди и повышеостальных. Проверил наган, дослал в винтовку патрон. Шарил биноклем поосвещенной низким солнцем лесной опушке.

Сороки кружили над кустами, громко трещали,перещелкивались.

Подтянулись бойцы. Молча разошлись по местам,залегли.

Гурвич к нему пробралась:

— Здравствуйте, товарищ старшина.

— Здорово. Как там Четвертак эта?

— Спит. Будить не стали.

— Правильно решили. Будь рядом, для связи.Только не высовывайся.

— Не высунусь, — сказала Гурвич.

Сороки подлетали все ближе и ближе, кое-гдеуже вздрагивали верхушки кустов, и Федоту Евграфычу показалось даже, будтохрустнул валежник под тяжелой ногой идущего. А потом вроде замерло все, исороки вроде как-то успокоились, но старшина знал, что на самой опушке, вкустах, сидят люди. Сидят, вглядываясь в озерные берега, в лес на той стороне,в гряду, через которую лежал их путь и где укрывался сейчас и он сам и егорумяные со сна бойцы.

Наступила та таинственная минута, когда однособытие переходит в другое, когда причина сменяется следствием, когда рождаетсяслучай. В обычной жизни человек никогда не замечает ее, но на войне, где нервынапряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытныйсмысл существования — уцелеть, — минута эта делается реальной, физическиощутимой и длинной до бесконечности.

— Ну, идите же, идите, идите… — беззвучношептал Федот Евграфыч.

Колыхнулись далекие кусты, и на опушкуосторожно выскользнули двое. Они были в пятнистых серо-зеленых накидках, носолнце светило им прямо в лица, и комендант отчетливо видел каждое их движение.

Держа пальцы на спусках автоматов,пригнувшись, легким, кошачьим шагом они двинулись к озеру…

Но Васков уже не глядел на них. Не глядел,потому что кусты за их спинами продолжали колыхаться, и оттуда, из глубины, всевыходили и выходили серо-зеленые фигуры с автоматами наизготовку.

— Три… пять… восемь… десять… — шепотом считалаГурвич. — Двенадцать… четырнадцать… пятнадцать, шестнадцать… Шестнадцать,товарищ старшина…

Замерли кусты.

С далеким криком отлетали сороки.

Шестнадцать немцев, озираясь, медленно шлиберегом к Синюхиной гряде…

Всю свою жизнь Федот Евграфыч выполнялприказания. Выполнял буквально, быстро и с удовольствием, ибо именно в этомпунктуальном исполнении чужой воли видел весь смысл своего существования. Какисполнителя, его ценило начальство, а большего от него и не требовалось. Он былпередаточной шестерней огромного, заботливо отлаженного механизма: вертелся ивертел других, не заботясь о том, откуда началось это вращение, куда направленои чем заканчивается.

А немцы медленно и неуклонно шли берегомВопь-озера, шли прямо на него и на его бойцов, что лежали сейчас за камнями,прижав, как велено, тугие щеки к холодным прикладам винтовок.

— Шестнадцать, товарищ старшина, — почтибеззвучно повторила Гурвич.

— Вижу, — сказал он, не оборачиваясь. — Давайв цепь, Гурвич. Осяниной скажешь, чтоб немедля бойцов на запасную позициюотводила. Скрытно чтоб, скрытно!.. Стой, куда ты? Бричкину ко мне пришлешь.Ползком, товарищ переводчик. Теперь, покуда что, ползком жить будем.

Гурвич уползла, старательно виляя междукамней. Комендант хотел что-то придумать, что-то немедленно решить, но в головебыло отчаянно пусто, и только одно годами воспитанное желание назойливотревожило: доложить. Сейчас же, сию секунду доложить по команде, что обстановкаизменилась, что своими силами ему уже не заслонить ни Кировской железнойдороги, ни канала имени товарища Сталина.

Отряд его начал отход; где-то брякнула винтовка,где-то сорвался камень. Звуки эти физически отдавались в нем, и, хотя немцыбыли еще далеко и ничего не могли слышать, Федот Евграфыч переживал самыйнастоящий страх. Эх, пулемет бы сейчас с полным диском и толковым вторымномером! Даже бы и не дегтярь — автоматов бы тройку да к ним мужиковпосноровистей… Но не было у него ни пулеметов, ни мужиков, а была пятеркасмешливых девчат да по пять обойм на винтовку. Оттого-то и обливался потомстаршина Васков в то росистое майское утро…