Я не мог остановить слезы. И не хотел. Я хотел былопроизнести ее имя, но оно застряло у меня в горле. Наверное, этого делать неследовало. Ни сейчас, ни тогда. Не нужно было подниматься по мраморнымступенькам храма и целовать ее.

Все возвращались к жизни. Арман поддерживал Дэниела и Луи,которые нетвердо держались на ногах и еще не могли самостоятельно стоять,Хайман вышел вперед вместе с Джесс, с остальными тоже все было в порядке. Вотдалении застыла Пандора с искаженным в плаче ртом, она дрожала, обхватив себяруками за плечи, как будто смертельно замерзла.

Близнецы повернулись к нам и встали, рука Маарет обнималаМекаре за талию. Лишенным выражения, непонимающим взглядом Мекаре смотрелапрямо перед собой – поистине живая статуя.

И в этот момент Маарет торжественно произнесла:

– Перед вами – Царица Проклятых.

Есть вещи, разгоняющие мрак ночной,

но различать дано их лишь таким,

как Рембрандт; и при виде их

его печаль как будто отступает.

Но с большинством из нас

быстротекущее время играет шутку,

которую мы не в состоянии оценить.

Объятой пламенем бабочке

не до смеха. (Такова судьба.

И поэтому мифы мертвы.)

Стэн Райс «Ночная бессонница: горечь»

Майами.

Город, созданный для вампира, – жаркий, кишащий людьмии пленительно красивый. Плавильный сосуд, рынок, игровая площадка, гдеотчаявшиеся и алчные скованы губительными узами торговли, где небо –собственность каждого, а пляж простирается до горизонта, где огни горят ярче,чем солнце, а вода горяча, как кровь.

Майами. Веселые охотничьи угодья дьявола.

Вот почему мы и оказались здесь, на большой изысканной виллеАрмана, на острове Ночи, где в нашем распоряжении была любая мыслимая инемыслимая роскошь, а также широко распахнутая южная ночь.

Там, за полоской воды, манит к себе Майами, ждут не дождутсяжертвы – сутенеры, воры, короли наркотиков и убийцы. Безымянное скопище людей,почти таких же отвратительных, как я сам, но не совсем.

На закате Арман отправился туда с Мариусом. Они ужевернулись. Арман в гостиной играл с Сантино в шахматы, Мариус сидел в кожаномкресле у выходящего на пляж окна и читал – он постоянно читает.

Габриэль сегодня еще не появлялась – с тех пор как ушлаДжесс, она предпочитала одиночество.

Внизу, в кабинете, Хайман разговаривал с Дэниелом – сДэниелом, который любил накапливать в себе голод, с Дэниелом, который хотелзнать все о древнем Милете, об Афинах и Трое. Да, особенно о Трое. Меня исамого смутно завораживала мысль о Трое.

Мне нравился Дэниел, и впоследствии он мог бы присоединитьсяко мне, если я его позову, если заставлю себя покинуть этот остров, что смомента моего появления здесь случалось только однажды. Дэниел, который до сихпор радовался следу луны в воде, теплым каплям на лице. Для Дэниела все – дажеее смерть – представляло собой увлекательный спектакль. Но его нельзя в этомвинить.

Пандора практически не отходила от телеэкрана. Мариусприносил ей шикарную современную одежду, вроде той, что и сейчас была на ней –атласная рубашка, сапоги до колен, узкая бархатная юбка. Он унизывал ее пальцыкольцами, надевал на руки браслеты и каждый вечер расчесывал ее длинныекоричневые волосы. Иногда он дарил ей маленькие флаконы духов. Если он неоткрывал их сам, то они, незамеченные, оставались на столе. Она, как Арман, добесконечности смотрела видеофильмы, иногда прерываясь, чтобы подойти к пианинов музыкальной комнате и тихо поиграть.

Мне нравилось, как она играет, ее бесконечные вариациидоставляли истинное удовольствие. Но она беспокоила меня в отличие отостальных. Остальные оправились от того, что произошло, гораздо быстрее, чеммогли вообразить. В ней же еще до этого сломалось что-то жизненно важное.

Но ей здесь нравилось, я знал, что ей здесь нравится. Как еймогло не нравиться? Пусть даже она не слушала ни слова из того, что говорилМариус.

Нам всем здесь нравилось. Даже Габриэль.

Белые комнаты, устланные роскошными персидскими коврами иувешанные ценнейшими картинами – Матисс, Моне, Пикассо, Джотто… Целый век можнопровести в созерцании этих картин. Арман постоянно менял их, перевешивал,доставал из подвала новые сокровища, иногда лишь маленькие наброски.

Джесс здесь тоже нравилось, хотя теперь она уехала, чтобыприсоединиться к Маарет в Рангуне.

Она явилась ко мне в кабинет и изложила свою сторонуистории, попросив изменить имена и полностью выбросить Таламаску, чего я,разумеется, делать не буду. В процессе рассказа я молча сидел и изучал ее мыслив поисках мелочей, которые она упустила. Потом я выплеснул все это в компьютер,пока она размышляла про себя, рассматривая темно-серые бархатные шторы,венецианские часы и холодные цвета висящей на стене картины Моранди.

Думаю, она знала, что я ее не послушаюсь. Она также знала,что это не имеет значения. Люди поверят в Таламаску не больше, чем внас, – конечно, в том случае, если им не позвонит Дэвид Тальбот или ЭронЛайтнер, как Эрон позвонил Джесс.

Что касается Великого Семейства – вряд ли кто-то из нихподумает, что это больше чем вымысел с двумя-тремя правдивыми штрихами, да и тоесли вообще кто-нибудь когда-нибудь наткнется на эту книгу.

Именно так все думали об «Интервью с вампиром» и о моейавтобиографии, то же самое будет и с «Царицей Проклятых».

Так и должно быть. Теперь даже я с этим согласен. Мааретбыла права. Для нас нет места, как нет места для Бога или Дьявола,сверхъестественное должно стать метафорой – будь то месса в соборе СвятогоПатрика, Фауст, продающий в опере душу, или рок-звезда, притворяющаяся ВампиромЛестатом.

Никто не знал, куда Маарет забрала Мекаре. Может быть, этогоне знал даже Эрик, хотя он ушел вместе с ними, пообещав встретить Джесс вРангуне.

Перед уходом из дома в Сономе Маарет изумила меня, тихопрошептав:

– Ничего не перепутай, когда будешь рассказывать«Легенду о близнецах».

Это было разрешение, не правда ли? Или космическоебезразличие. Точно не знаю. Я никому ничего не говорил о книге, я всего лишьмрачно обдумывал ее в те долгие болезненные часы, когда мог мыслить толькокатегориями глав, последовательности, географической карты загадок, хроникисоблазнов и мучений.