он написал извинительное письмо Кею Дику, который попросил у него художественную литературу для Windmill, сокрушаясь, что "у меня просто нет идей для рассказа в данный момент" - но в целом очень мало редакторов, которые бросали ему заказ, уходили неудовлетворенными.

Большая часть публицистики, которую он писал в это время, обладает жутко пророческим качеством, фокусируясь на современных событиях или культурных феноменах, и в то же время выдавая некоторые из тревог, которые будут лежать в основе нового романа, чей курс он теперь начинал наметить. В "Заметках о национализме" речь идет о том, на чем остановились "Лев и единорог" и еще не опубликованный "Английский народ", связывая националистические эксцессы с распадом патриотизма и религиозной веры, и в конечном итоге переходя к нападкам на квиетизм. В мире, который становится все более поляризованным, "никто, кого можно назвать интеллектуалом, не может оставаться в стороне от политики в смысле не заботиться о ней. Я думаю, что человек должен заниматься политикой - используя это слово в широком смысле - и что у него должны быть предпочтения: то есть, он должен признать, что одни цели объективно лучше других". Между тем, "Вы и атомная бомба", эссе из журнала Tribune, написанное в октябре 1945 года, предвосхищает постъядерную гегемонию, которая доминирует в мире "Девятнадцати восьмидесяти четырех", будущее, в котором планета разделена на "три великие империи, каждая из которых отрезана от контактов с другими и каждой из которых под тем или иным видом правит самоизбранная олигархия". За ним по пятам следует "Политика и английский язык", написанная осенью 1945 года, но не опубликованная до весны следующего года, - эссе, которое не только указывает путь к Newspeak, но и устанавливает связь между автократией и языковым упадком.

Упадок" английского языка быстро становился одной из особых тем Оруэлла. В рецензии Observer на книгу Коннолли "Осужденная площадка" он связывает это, хотя и косвенно, с жесткостью британской классовой системы. В статье "Политика и английский язык", написанной почти в то же время, что и статья Коннолли, виновником является ортодоксальность, которая "какого бы цвета она ни была, кажется, требует безжизненного, подражательного стиля". Помимо того, что "Политика" устанавливает некоторые последствия языковой деградации - что она делает всех нас немного менее человечными, немного менее способными противостоять наглости людей, для которых общение является просто средством достижения цели - "Политика" также является захватывающим примером способности Оруэлла смотреть в двух направлениях одновременно: возвращаться к ранним работам, которые имеют какое-то отношение к рассматриваемой теме, но также и двигаться вперед к еще не написанным книгам. Связь прослеживается в тот момент, когда Оруэлл решает придать своему аргументу визуальный оттенок: "Когда замечаешь на платформе какого-нибудь усталого хама, механически повторяющего знакомые фразы - зверские злодеяния, железная пята, окровавленная тирания, свободные народы мира, встаньте плечом к плечу, - часто возникает любопытное ощущение, что перед тобой не живой человек, а какой-то манекен".

Это имеет явное сходство со сценой в "Воздухе", когда Джордж Боулинг приходит в клуб левых книг в Западном Блетчли, чтобы послушать, как "известный антифашист" будет излагать свои мысли. Боулинг начинает с того, что считает лектора хорошим оратором и ценит серьезность его темы, но по мере накопления заезженных фраз он понимает, что то, что он слышит, "просто похоже на граммофон", произносимый человеком, который "выстреливает лозунги" и "разжигает ненависть". Чтобы донести эту мысль до читателя, первое же клише, которое бросается в глаза Боулингу, - "зверские зверства". Но не только оглядываясь на роман, опубликованный за шесть лет до этого, Оруэлл также предвосхищает "Двухминутную ненависть" из "Девятнадцати восьмидесяти четырех" и "Приказы дня" Большого брата. Связь становится еще сильнее в "Политике", где, сравнив халтурщика на трибуне с "каким-то манекеном", Оруэлл утверждает, что это чувство "усиливается в моменты, когда свет ловит очки оратора и превращает их в пустые диски, за которыми, кажется, нет глаз". Точно так же в "Девятнадцать восемьдесят четыре" есть сцена, в которой женщина сидит и слушает, как высокопоставленный сотрудник отдела художественной литературы разглагольствует о "полном и окончательном уничтожении гольдштейнизма". Голова мужчины слегка откинута назад, "и из-за угла, под которым он сидел, его очки поймали свет и представили Уинстону два пустых диска вместо глаз".

Книга "Политика и английский язык" была написана в кабинете на Кэнонбери-сквер. Стоурс, который теперь сдавался в субаренду, будил болезненные воспоминания об Эйлин; он не посещал коттедж в течение нескольких месяцев. Несколько друзей Оруэлла оставили выразительные рассказы об этой новой квартире и о том, что Джордж Вудкок назвал ее "любопытной диккенсовской" атмосферой: плетеное кресло с высокой спинкой, кабинет с инструментами плотника, коробками с рыболовными мушками и брошюрами; тетя Нелли, приходящая к чаю, завернутая в старинное одеяние из черного атласа со струйными бусами; миссис Харрисон, приходящая "ежедневно" со своим маленьким сыном Кенни; все вокруг было пропитано запахом табака и свежесрубленного дерева. Оруэлл хорошо ладил со Сьюзен Уотсон - однажды она обнаружила письмо, торчащее из машинки, в котором была строчка "У меня есть дорогая маленькая экономка", - а она с ним. Файвел считал, что он относился к ней "как к младшей сестре". Сара, которая охарактеризовала эти отношения как отношения викторианского джентльмена и его подопечной, считает, что год, проведенный ее матерью с Оруэллом и Ричардом, был самым счастливым в ее жизни. Со своей стороны, Сьюзан была впечатлена мягкостью, с которой он обращался с Ричардом, его тактом в отношении ее трудностей с лестницами и поднятием тяжестей - в детстве она страдала церебральным параличом и ходила прихрамывая - и одиночеством, которое, казалось, висело над ним как саван.

Но если одна его часть казалась в корне отрешенной от окружающего мира, то другая была не прочь пообщаться. Кэнонбери-сквер была магнитом для посетителей. Был визит Стиви Смита, к которому Оруэлл относился с необычной, по мнению Сьюзен, заботливостью: торопился выпить пива и вызвался приготовить для "столовой" Би-би-си специальное блюдо - валлийский редбит. Джеффри Горер был вызван по профессиональным причинам: его антропологические исследования теперь распространялись на полевую работу среди шимпанзе, и Оруэлл хотел посмотреть, как в сравнении с ним выглядит его восемнадцатимесячный сын. В то же время Оруэлл старался вписать поток посетителей в строгий распорядок дня. Как правило, их приглашали на обильный поздний послеобеденный чай, к этому времени хозяин успевал закончить несколько часов работы. Затем следовала ванна Ричарда - главное событие дня Оруэлла, посещение паба или политической встречи, горячий шоколад, который приносила ему в 10 часов вечера Сьюзен в кружке с изображением королевы Виктории