Кукла наклонилась. Глаза на круглом, как печенье лице,принялись изучать коробку-сердце, из которой её извлекли.

— Что она ей объяснила, Новин? — спросил Уайрман. — Я непонимаю.

Новин молчала. Джек, как мне показалось, выглядел вымотаннымдонельзя, хотя и не сходил с места. Я ответил за Новин:

— Персе сказала: «Попытайся ещё раз избавиться от меня, иблизняшки станут только началом. Попытайся ещё раз, и я заберу всютвою семью,одного за другим, а тебя оставлю напоследок». Так?

Пальцы Джека шевельнулись. Тряпичная голова Новин кивнула,поднявшись и наклонившись. Уайрман облизал губы.

— Эта кукла. Чей в ней призрак?

— Здесь нет призраков, Уайрман, — ответил я. Джек застонал.

— Я не знаю, что он делал и как, амиго, но он спёкся, —заметил Уайрман.

— Он — да, но мы — нет.

И я потянулся к кукле, той самой, с которой не расставаласьмаленькая художница. И когда я это сделал, Новин заговорила со мной в последнийраз, её голос перемешивался с голосом Джека, словно оба пытались сказать одно ито же одновременно.

— Не-е-ет, не этой рукой… эта рука нужна для рисования.

Я потянулся другой рукой, которой шестью месяцами раньшезадушил на улице собачку Моники Голдстайн, в другой жизни и в другой вселенной.Я использовал эту руку, чтобы схватить куклу Элизабет Истлейк и снять её с коленаДжека.

— Эдгар? — Джек выпрямился. — Эдгар, каким чёртом вывернули…

«…вторую руку?» — полагаю, закончил он фразу так, но полнойуверенности у меня нет, последних слов я не слышал. Что я видел, так это чёрныеглаза и чёрную дыру рта, обрамлённую красным. Новин. Все эти годы она пролежалав двойной темноте (под ступенькой и в жестянке), ожидая возможности выболтатьсвои секреты, и помада осталась свежей и яркой, будто она только что накрасилагубы.

«Ты сосредоточился? — прошептала она в моей голове, и голосэтот принадлежал не Новин, не няне Мельде (я в этом не сомневался), даже неЭлизабет; говорила со мной Реба. — Ты сосредоточился и готов рисовать,противный парниша? Ты готов увидеть остальное? Ты готов увидеть всё?»

Я не был готов… но мне не оставалось ничего другого.

Ради Илзе.

— Покажи мне свои картины, — прошептал я, и красный ротзаглотил меня целиком.

Готовьтесь к тому, что увидеть придётся всё. Если вы хотитетворить (Бог поможет вам, если хотите, Бог поможет вам, если рискнёте),постарайтесь избежать извечной ошибки: не оставайтесь на поверхности. Уходите вглубину и берите своё законное вознаграждение. Сделайте это, как бы больно вамни было.

Вы можете нарисовать двух девочек (близняшек), но такое подсилу кому угодно. Не останавливайтесь на этом только потому, что остальное —кошмар. Обязательно учтите и ещё один момент: девочки стоят по бёдра в водетам, где она должна накрывать их с головой. Свидетель (к примеру, Эмери Полсон)мог бы это заметить, если бы смотрел, но столько людей не готовы увидеть то,что находится у них перед глазами.

А потом, разумеется, уже поздно.

Он пришёл на берег выкурить сигару. Мог бы сделать это наверанде или на заднем крыльце, но внезапно у него возникло сильное желаниепройти по изрытой колеями дороге, которую Ади называет Бульвар пьяницы, и покрутой песчаной тропе спуститься на пляж. Какой-то голос шепнул, что там сигарадоставит ему гораздо больше удовольствия. Он сможет посидеть на бревне, котороеволны выбросили на берег, и полюбоваться последними всполохами заката, когдаоранжевое исчезает и появляются звёзды. «В таком свете Залив выглядитизумительно, — вещал голос, — даже если Залив поступил нехорошо, отметив началотвоей семейной жизни тем, что проглотил маленьких сестричек новобрачной».

Но, как выясняется, там есть на что посмотреть и помимозаката. Потому что неподалёку от берега стоит корабль. Старинный корабль,красивый, с плавными обводами корпуса, тремя мачтами и свёрнутыми парусами.Вместо того чтобы сесть на бревно, Эмери подходит к тому месту, где сухой песокстановится влажным, твёрдым, укатанным… Эмери восхищается летящим силуэтом нафоне догорающего заката. Благодаря какому-то атмосферному феномену возникаетощущение, что завершающая краснота дня просвечивает сквозь корпус.

Он как раз думает об этом, когда до него доносится первыйкрик, звенит в голове, словно серебряный колокольчик: «Эмери!»

И тут же раздаётся другой: «Эмери, помоги! Подводноетечение! Сильное течение!»

В этот самый момент он видит девочек, и его сердце срываетсяс места. Подпрыгивает до самого горла, прежде чем вернуться, куда положено, ауж там начинает стучать с удвоенной частотой и силой. Нераскуренная сигаравыпадает из его пальцев.

Две маленькие девочки, и такие похожие. Они вроде бы водинаковых джемперах, и хотя при таком умирающем свете Эмери не может различатьцвета, он различает: один — красный, с буквой «Л» на груди, а второй — синий, с«Т».

«Сильное течение!» — кричит девочка с «Т» на груди и вдоказательство своих слов поднимает ручонки.

«Подводное!» — кричит девочка с «Л».

Ни одной девочке опасность утонуть вроде бы и не грозит, ноЭмери не колеблется. Радость не позволяет ему колебаться, а ещё — нарастающаяуверенность в том, что ему представился уникальный шанс: когда он вернётся сблизняшками, его ранее столь суровый тесть в мгновение ока изменит отношение кнему. И серебряные колокольчики детских голосов звенят в его голове, зовут ксебе. Он бросается спасать сестёр Ади, с тем, чтобы вынести их на берег, чтобыне дать течению утащить их.

«Эмери!» — это Тесси, её глаза темнеют на фарфорово-беломлице… но губы у неё красные.

«Эмери, поторопись!» — это Лаура, её белокожие ручонки, скоторых капает вода, тянутся к нему, мокрые кудряшки прилипли к белым щекам.

Он кричит: «Я иду, девочки! Держитесь!»

В фонтанах брызг он спешит к ним, заходит в воду по голень,по колено.

Он кричит: «Боритесь с течением!» — как будто они что-тоделают, кроме как стоят по бёдра в воде, хотя вода уже дошла и до его бёдер, ароста в нём шесть футов и два дюйма [188 см].

Вода Залива (в середине апреля ещё холодная) ему уже погрудь, когда он наконец-то добирается до них и когда они хватают его руками,которые гораздо сильнее рук любой маленькой девочки. Расстояние между ними ужетак мало, что он может разглядеть серебристый блеск их остекленевших глаз,вдохнуть солоноватый запах дохлой рыбы, идущий от их гниющих волос, но ужеслишком поздно. Он сопротивляется, его радостные крики и призывы бороться стечением сменяются сначала криками протеста, а потом ужаса, но к тому времениуже слишком, слишком поздно. Да и в любом случае крики длятся недолго.Маленькие девичьи ручонки становятся холодными когтями, которые всё глубжевпиваются в его плоть. Его утаскивают на глубину, вода заполняет рот, топиткрики. Он видит корабль на фоне последних отсветов заката и (как же он незаметил этого раньше?… как мог не понять?) понимает, что это остов корабля,зачумлённый корабль, корабль мёртвых. И что-то ждёт его на корабле, что-то всаване, и он бы закричал, если бы мог, но теперь вода заливает ему глаза, адругие руки — уже без плоти, только кости — хватают его за щиколотки. Коготьсдирает с него туфлю, потом его дёргают за палец… словно с ним собираютсяпоиграть в «Этот поросёночек на ярмарку пошёл», пока он тонет.