Шарлей подскочил, схватил его сзади за горло, другой рукойзажал рот, оттащил, беспомощного от страха поволок по соломе в самый дальнийугол, к дебилам. Фома Альфа сбежал на лестницу, диким криком призывая помощь.Горн же – было видно, что он в полном отчаянии, – схватил с пола котел смочой и выплеснул его содержимое на все: на occultum, на Круг, на пентаграмму ина выходящую из стены фигуру.

Раздавшийся вслед за этим рев заставил всех зажать ушируками и скорчиться на полу. Неожиданно поднялся жуткий вихрь, взметнулась иполезла в глаза пыль из поднятой соломы, ослепила. Свет на стене поблек,приглушенный клубами вонючего пара, зашипел и угас совершенно.

Однако это не был конец. Потому что вдруг грохотнуло, гукнуло,громыхнуло страшно, но не со стороны затянутого вонючим дымом occultum, асверху, с вершины лестницы, от двери. Посыпался щебень, настоящий град отесаныхкамней в белой туче штукатурки и сухого раствора. Шарлей схватил Рейневана ипрыгнул вместе с ним под защиту лестницы. Вовремя. На их глазах падающаясверху, нагруженная завесами толстая дверная доска угодила одному иззапаниковавших дебилов по черепу, раздавив его, как яблоко.

В лавине щебня свалился сверху человек, раскинувший крестомруки и ноги.

«Башня разваливается, – промелькнуло в голове уРейневана. – Распадется на обломки turns fulgurata, Башня, пораженнаямолнией. Бедный, смешной шут падает с разваливающейся на осколки Башни шутов,летит вниз, к гибели. Я – тот шут, падаю, лечу в пропасть, на дно. Гибель, хаоси разрушение, виновен в которых я, шут и сумасшедший, я вызвал демона, разверзврата ада. Я чувствую вонь адской серы…»

– Это порох… – угадал его мысль скорчившийся рядомШарлей. – Кто-то порохом высадил дверь… Рейневан… Кто-то…

– Кто-то нас освобождает! – крикнул, выбираясь изкучи камней, Горн. – Это спасение! Это наши! Осанна!

– Эй, парни! – крикнул кто-то сверху, со сторонывыбитой двери, откуда уже врывался дневной свет и свежий морозныйвоздух. – Выходите! Вы свободны!

– Осанна! – повторил Горн. – Шарлей, Рейнмар!Выходим, скорее! Это наши! Чехи! Мы свободны! Дальше, живо, на лестницу!

Он, не дожидаясь, побежал первым. Шарлей – следом. Рейневанглянул на угасший, все еще парящий occultum, на скорчившихся в соломе дебилов.Поспешил на лестницу, по дороге переступив через труп Фомы Альфы, которомуразбивший дверь взрыв принес не свободу, а смерть.

– Осанна, братцы! Привет, Галада! Господи, Раабе!Тибальд Раабе! Это ты?

– Горн? – удивился Тибальд Раабе. – Здесь?Жив?

– Христе, конечно! Так каким же… Так это не ради меня…

– Не ради тебя, – вставил названный Галадой чех согромной красной Чашей на груди. – Я рад, Горн, видеть тебя целым, и knez.[474] Амброж урадуется. Но мы напали на Франкенштейн по другойпричине. Ради них.

– Ради них, – подтвердил, проталкиваясь междувооруженными чехам, гигант в стеганой одежде, делающей его еще крупнее. –Шарлей, Рейнмар. Привет!!!

– Самсон… – Рейневан почувствовал, как радостьстискивает ему горло. – Самсон… Друг! Ты не забыл о нас…

– А разве же, – широко улыбнулся СамсонМедок, – можно забыть такую парочку, как ваша?

в которой освобожденные из Башни шутов герои уже свободны,но, как выяснилось, не вполне. Они принимают участие в исторических событиях,точнее, в поджоге нескольких деревень и городков. Потом Самсон спасает то, чтоудается. Затем происходит всякое. И наконец герои уходят. Дорога их, есливоспользоваться метафорой поэта: in «parte ore non é che luca»[475]

Лежащий на крышах снег резал глаза ослепительной белизной.Рейневан покачнулся и, если б не плечо Самсона, вполне мог бы свалиться слестницы. Со стороны госпициума доносились крики и пальба. Болезненно стоналколокол госпитальной церкви, уже били тревогу колокола всех храмовФранкенштейна.

– Скорее! – крикнул Галада. – К воротам! Ипрячьтесь! Стреляют!

Стреляли. Болт из арбалета свистнул у них над головами,расщепил доску. Пригибаясь, они сбежали во двор. Рейневан споткнулся, влез поколено в грязь, смешанную с кровью. Около ворот и рядом с госпиталем валялисьубитые – несколько божегробцев в рясах, несколько прислужников, несколькосолдат Инквизиции, оставленных, видимо, Гжегожем Гейнче.

– Быстрей! – подгонял Тибальд Раабе. – Клошадям!

– Сюда, – осадил рядом с ним верховую лошадь чех влатах с факелом в руке, осмоленный и закопченный, как черт. – Живо, живо!

Он размахнулся, бросил факел на крышу сарая. Факел скатилсяпо мокрой соломе, зашипел в грязи. Чех выругался.

Несло дымом и гарью, по-над крышами конюшни взмыло пламя,несколько чехов выводили оттуда храпящих коней. Снова гукнули выстрелы,поднялся крик, грохот, бой шел, как можно было догадаться, у госпитальнойцеркви, из прорезей колокольни и из окон хоров били арбалеты и гаковницы,целясь во все, что двигалось.

У входа в горящее здание медицинариума лежал, прислонившиськ стене, божегробовец. Это был брат Транквилий. Мокрая ряса тлела на нем ииспускала пар. Монах обеими руками держался за живот, между пальцев у негообильно лилась кровь. Глаза были открыты, он смотрел прямо вперед, но уже,вероятно, ничего не видел.

– Добить! – указал на него Галада.

– Нет! – Тонкий крик Рейневана удержалгуситов. – Нет! Оставьте его. Он кончается, – добавил он тише, видягрозные и яростные взгляды. – Позвольте ему умереть в мире.

– Тем более, – крикнул закопченный конник, –что время торопит, нечего тратить его на полутруп! Дальше, дальше, на лошадей!

Рейневан, все еще как в полусне, запрыгнул в седлоподведенного ему коня. Едущий рядом Шарлей тронул его коленом.

Перед ним были широкие плечи Самсона, с другого бока –Урбана Горна.

– Гляди, – прошипел ему Горн, – за когозаступаешься. Это ведь Сиротки из Градца-Кралове. С ними шутки плохи…

– Это был брат Транквилий…

– Я знаю кто…

Они выскочили за ворота, прямо в дым. Горела и стрелялапламенем госпитальная мельница и сараи вокруг нее. В городе не переставая биликолокола, за стенами кишмя кишели люди.