На террасе, лицом к воде, зацепившись большими пальцами зазадние карманы, стояла Габриэль. Одна. Я подошел к ней, поцеловал ее в щеку изаглянул ей в глаза; получив наконец скупую улыбку, которой жаждал, яповернулся и побрел назад, в дом.

В черном кожаном кресле сидел Мариус и читал газету, сложивее, словно джентльмен в частном клубе.

– Луи уехал, – сообщил он, не отрываясь от чтения.

– Что значит – уехал?

– В Новый Орлеан, – сказал Арман, не отводявзгляда от шахматной доски. – В вашу квартиру. Туда, где Джесс виделаКлодию.

– Самолет ждет, – добавил Мариус, читая газету.

– Мой человек может отвезти тебя на взлетнуюполосу, – сказал Арман, продолжая партию.

– В чем дело? Что это вы такие заботливые? С чего мнеехать за Луи?

– Думаю, тебе стоит привезти его обратно, – сказалМариус. – Не нужно ему оставаться в той старой квартире в Новом Орлеане.

– Думаю, тебе стоит выбраться отсюда и что-топредпринять, – сказал Арман. – Ты слишком долго просидел в своейноре.

– А, вижу, что у нас будет за община: советы со всехсторон, все краем глаза следят друг за другом. Почему вы вообще отпустили Луи вНовый Орлеан? Что, нельзя было его остановить?

Я приземлился в Новом Орлеане в два часа ночи. Оставиллимузин на Джексон-сквер.

Как все чисто, новые плиты на тротуаре, цепи на воротах,чтобы бродяги не спали на траве вопреки двухсотлетнему обычаю. Кафе и барызаполнены туристами, а раньше здесь были прибрежные таверны, очаровательныегнусные местечки, где охота становилась неотразимой, а женщины были такими жебандитками, как и мужчины.

Но я любил это место, и всегда буду любить. Краски осталисьпрежними. И даже на холодном, порывистом январском ветру в городе царилатропическая атмосфера, на нее влияли ровные мостовые, низкие здания, вечнодвижущееся небо, косые крыши, на которых поблескивают ледяные капли дождя.

Я медленно направился прочь от реки, впитывая исходящие оттротуаров воспоминания, слушая жесткую духовую музыку Рю-Бурбон, а затемсвернул в тихую влажную темноту Рю-Рояль.

Сколько раз проходил я этим маршрутом в старые времена,выбравшись с набережной или из оперного театра, сколько раз останавливался я наэтом самом месте, чтобы вложить ключ в скважину замка на воротах?

О дом, где я прожил отрезок человеческой жизни и где дваждычуть не погиб.

В старой квартире кто-то был. Кто-то, кто двигается тихо, нопод чьими ногами скрипит паркет.

На первом этаже за зарешеченными окнами – аккуратныйзатемненный магазинчик: фарфоровые безделушки, куклы, кружевные веера. Я поднялглаза к балкону с коваными железными перилами; я вообразил, что там нацыпочках стоит Клодия и смотрит на меня, сжимая пальчиками перила. По плечамструятся золотые волосы, в них – длинная полоска фиолетовой ленты. Моямаленькая бессмертная шестилетняя красавица: «Лестат, где ты был?»

Вот чем он занимается, не так ли? Представляет себе подобныевещи.

Стояла мертвая тишина, то есть если не обращать внимания натрескотню телевизоров за зелеными ставнями и старыми, увитыми плющом стенами,на хриплый шум Бурбон-стрит, на мужчину и женщину, завязавших крупную ссору вдоме на той стороне улицы.

Но рядом – никого, только сверкающие мостовые и закрытыемагазины да большие неуклюжие машины, припаркованные на тротуаре, – на ихгорбатые крыши беззвучно падает дождь.

Некому было заметить, как я отошел, развернулся и, каквстарь, быстро подпрыгнул на балкон, по-кошачьи тихо опустившись на пол. Черезгрязное стекло французского окна я заглянул в комнату.

Пусто, поцарапанные стены, какими их оставила Джесс. Наверхуприбита доска, как будто кто-то однажды пытался проникнуть внутрь, но попался;столько лет – а пахнет паленым и углем.

Я бесшумно снял доску, но оставался внутренний замок.Получится ли у меня использовать новую силу? Смогу я заставить его открыться?Почему мне так больно думать об этом – о ней, о том, что в тот последнийтрепетный момент я мог бы ей помочь, мог бы свести вместе голову и тело, пустьдаже она собиралась убить меня, пусть даже не произнесла моего имени.

Я посмотрел на замок: «Повернись, откройся». И сквозь слезыя увидел, как дрогнула щеколда, услышал, как скрипнул металл. Легкий спазм вмозгу, старая дверь выскочила из покоробившейся рамы, петли застонали, какбудто ее распахнул сквозняк.

Он стоял в холле и заглядывал в комнату Клодии.

Пиджак стал покороче и не такой широкий, как старинныесюртуки, но он был так похож на себя из прежних времен, что боль сталаневыносимой. Я не мог пошевелиться. Он выглядел словно призрак, густые черныеволосы растрепаны, как в былые дни, в зеленых глазах – меланхоличное удивление,руки болтаются по бокам.

Естественно, он не стремился специально вписываться в старыйконтекст. Но призраком в этой квартире, где Джесс так перепугалась, был он сам,здесь Джесс уловила леденящие душу отголоски прежней атмосферы, которой мненикогда не забыть.

Шестьдесят лет провело здесь семейство нечестивцев.Шестьдесят лет – Луи, Клодия, Лестат.

Смогу ли я услышать клавикорды, если постараюсь? Клодия,играющая своего Гайдна, поющие птицы – их всегда будоражил этот звук, вся этамузыка, вибрирующая в хрустальных украшениях, свисающих с расписных стеклянныхабажуров масляных ламп, и в трубах, даже в тех, что проходили рядом с заднейдверью, перед изогнутой железной лестницей.

Клодия. Лицо, созданное для медальона или для овальнойминиатюры на фарфоре, который нужно хранить в ящике вместе с локоном. Но как быей был ненавистен этот образ!

Клодия, вонзившая нож мне в сердце; она поворачивала его исмотрела, как по моей рубашке льется кровь.

«Я положу тебя в гроб, отец. Но ты уже никогда не встанешь».

«Тебя я убью первым, мой принц».

Я увидел маленького смертного ребенка, лежащего средигрязных одеял, ощутил запах болезни. Я увидел черноглазую царицу, застывшую натроне. Я поцеловал их обеих, Спящих красавиц!

«Клодия, Клодия, очнись, Клодия… Вот так, дорогая, ты должнавыпить это, чтобы поправиться».

«Акаша!»

Кто-то тряс меня.

– Лестат!

Я смутился.

– А, Луи, прости меня. – Темный заброшенный холл.Я содрогнулся. – Я пришел, потому что волновался… за тебя.

– Не стоит, – деликатно ответил он. – Мнепросто было необходимо совершить это небольшое паломничество.