умеет, потому что в монастыре никто не учил, только Шандор потом, и он сам, сам умел. Но почему-то в этот раз развязать бантики никак не получалось, и, когда Ирвин поднял голову, Шандор уже сидел у чаши, опираясь спиной на постамент, закрыв глаза. Он чувствовал, что Ирвин делает, даже когда не смотрел, и встал, стоило Ирвину сесть.

— Всё, готов смотреть?

Шандор как будто ободрял, но от этого делалось только страшнее. Он что-то прошептал, погладил постамент, и даже в полумраке Ирвин видел, что из его ладони потекла кровь.

— Ты зачем это? Что ты делаешь?

Шандор улыбался, и, честное слово, лучше бы кричал.

— Дворцу нужна кровь, чтобы удержать мир, — объяснил, пока углубление наполнялось тёмно-бордовым, — чтоб были живы птицы, рыбы, люди. Чтоб осталось море. Я думаю о них, грущу по ним и одновременно даю и кровь, и тепло. Вообще-то дворец попросил крови твоей, но ты ведь сказал, что не хочешь помогать, — Шандор пожал плечами. Кровь струилась. — Раньше я отдавал её гораздо больше. — Камень как будто был рад крови, воздух потеплел, ступни Ирвина перестали мёрзнуть. Шандор рассказывал и не смотрел на него. — А теперь совсем мало. Если бы ты решился тоже поделиться, мы бы смешали, и дворец бы принял жертву.

Кровь лилась почему-то быстро, как вода. Шандор уже стоял, пошатываясь, запрокинув голову, одной рукой держась за постамент.

— Вообще-то я нарушил регламент: кровь следует отдавать лёжа, молча, прочее и прочее. Помнишь, я говорил тебе о долге мага. Но и так пойдёт.

— Когда это закончится?

Шандор развёл свободной рукой:

— Когда дворец смирится с тем, что я не ты.

— Разве нельзя его разрушить?

— Попытайся.

Ирвина словно окатило жаркой волной. С ним то и дело так бывало, когда он злился, и он потом не помнил, что кричал, что говорил, что требовал, и приходил в себя усталый, потный, всё ещё злой, но с ясной головой. Тут, в подвале, его сорвало с места, он соскочил с кресла и чуть не поскользнулся в идиотских чулках — на камнях тоже проступала кровь. Шандор не сделал ни движения, чтобы ему помочь, и это напугало больше всего остального. Объяснил, всё так же покачиваясь, поглаживая постамент, глядя неизвестно куда:

— Это кровь тех, кто был здесь до меня.

— А после тебя?

— Должен был быть ты. Но ты не будешь жить, как я.

— Если всё рухнет?..

— Да пусть катится куда угодно.

Шандор качался, словно слышал музыку — деревенские танцы, хороводы на лугу… Хотелось заорать, чтоб всё это кончилось, чтобы Ирвин проснулся ещё раз, и этот день начался ещё раз, и никогда больше не видеть — ни подвала, ни Шандора, который не смотрел в лицо. Ирвин бежал к нему, оскальзываясь, чулки липли к полу, и он успел запыхаться, а пробежал всего пару шагов. Наконец подвал сжалился, пол дёрнулся, и Ирвин кубарем свалился Шандору под ноги.

— Осторожнее, — сказал Шандор без улыбки, и Ирвин дёрнул его за куртку, потом за шарф, на шарф он должен был отреагировать хоть как-то, но нет, не шелохнулся, и тогда Ирвин закричал:

— Ну где уже?

— Что где?

— Нож, чтобы я мог тоже поделиться, — говорить было тяжело, слёзы стояли в горле, — почему ты один? Почему не даёшь помочь? Я тоже хочу! Я тебе приказываю! Я не хочу, чтоб ты…

— Остался здесь? Когда я попросил помочь, ты отказался.

— Но ты не объяснил!

— А ты бы слушал? Я так часто прошу помочь? По пустякам?

— Отстань!

— Так отстань или поделиться?

Ирвин протянул руку, закатал рукав:

— Но я не хочу часто это делать.

— Не будешь часто. — Шандор свободной рукой взял ладонь Ирвина в свою, нажал пальцами и снова что-то прошептал. Появилась ранка. Ирвин зашипел сквозь зубы.

— Знал бы ты, как я это ненавижу. Подумай о котятах или кого ты там любишь. О море можно.

Шандор испачкал кончики пальцев в его крови и смазал постамент — смешал со своей. Пол мелко задрожал. Подвал вздохнул — дёрнулся всем собой, сводами, полом, задребезжали ножки кресла, подпрыгнули брошенные кое-как ботинки Ирвина, взметнулись волосы у Шандора, постамент вспыхнул белым пламенем — и всё закончилось. Кровь у Шандора больше не текла. Он провёл пальцами по собственной ране, потом по ранке Ирвина, и та исчезла без следа.

— Я говорил, — Ирвин не знал, к кому Шандор обращается, но тот звучал зло и одновременно успокоенно, — я говорил, что этой крови можно меньше. Я говорил, что это заключение родства, а не страдание.

Он покачал головой, будто хотел сказать ещё больше, потом поднял ботинки Ирвина и протянул ему:

— Обуйся, мы уходим. Спасибо, что помог.

Ирвин начал было снова завязывать шнурки, но обернулся и увидел: Шандор поджёг кресло и молча смотрел на огонь.

— Я же тебя люблю.

— А? Что говоришь?

Огонь трещал. В рыжих отсветах Шандор снова казался чужим. Подвал мерно дышал, и Ирвин дышал в такт.

— Я же тебя люблю. Не море, не котят, — Ирвин подошёл к Шандору и ударил в плечо, серьёзно, со всей силы, — дурак. Только попробуй ещё раз так сделать.

Шандор не ответил, притянул к себе:

— Я хочу досмотреть на огонь, и мы уйдём.

Опекун показал ему новые комнаты — как обычно, не глядя, идёт Шандор за ним или нет.

— Это одежда, — он распахнул шкаф, кивнул на стопки, переложенные пучками засушенных трав. Штаны, рубашки, бельё. Всё светлое, простых цветов, из простой ткани. Шандор разглядел рубаху — из тех, что надевают через голову, дома он иногда носил такую же, но с расшитым голубыми цветами воротом. На этих узоров не было. — Вот кровать, позже часа не встаём. Еду я буду приносить, а кухня здесь, — опекун распахнул очередную дверь. Местная кухня не пахла ничем — ни хлебом, ни деревом, ни дымом, и вся посуда была новая, блестящая.

— А можно что-нибудь постарше?

— Для чего бы это?

Опекун вообще редко соглашался, но всегда был спокоен — и когда дергал за невидимую нить, и когда несколько секунд не давал Шандору вдохнуть за то, что Шандор задавал один и тот же вопрос, и когда походя наложил заклятие немоты и так же походя снял — ни ругани, ни прощения. Казалось, он осваивал Шандора, как новую обувь. Шандор не чувствовал его злости, и это пугало: на злость можно обидеться, злиться в ответ, расплакаться, — но опекун только на миг замирал, что-то решал про себя и делал очередной жест рукой в перчатке.

— Я позову, когда понадобишься. Через пару дней. Ты умеешь читать?

Шандор кивнул.

— Я принесу книг. Детских нет, так что в твоих же интересах тянуться вверх.

Они вышли в холл с огромными окнами, и сквозь них Шандор увидел зелень и розы.

— Мне можно выходить туда?

— После начала. Если попробуешь сейчас, дверь не откроется. Пока ты здесь, плохо не станет. Оттого, что я не рядом. — Опекун остановился на пороге и оглянулся через плечо: — Если надумаешь опять выть по ночам, то не стесняйся. Наверху почти не слышно.

Шандор спросил бы: где отец, надолго ли я тут, что вы хотите со мной сделать, чем я виноват, разве так можно с людьми, как же наши кошки, — но на всё это опекун либо молчал, либо давал пощёчину, не прикасаясь, либо награждал немотой, либо на миг отнимал способность дышать — пока Шандор не склонял голову и как бы не извинялся. Только про кошек опекун сказал всё тем же ровным голосом:

— Что им станется, разбредутся. Нет, с собой нельзя.

Два дня Шандор либо спал, либо гладил страницы толстых книг, либо стоял у окна и смотрел в сад. Но стёкла не были ровными, дробились на ромбы, и сад смазывался, распадался на розовые с зелёным блики. Один раз опекун остался посмотреть, как Шандор ест, и наблюдал всё с тем же нечитаемым лицом.

— Я говорил твоему отцу, что он не прав.

Шандора чуть не стошнило козьим сыром.