– Заработались мы, однако… вы всегда так? Или только сомной?

– Это мы так подлизываемся, – объяснил Шмаль. – Впорядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. ВонЛеонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!

– А у вас в кабинете все пауками заросло, – обвинилЛеонтьев.

Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.

– На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, какникогда раньше… Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чемостановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи… я имею в виду, как мирсделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад ивозьму на заметку.

Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорнождали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза,отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда непромолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными идобрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мнеруку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, виднесколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказалторопливо:

– Господин президент… есть и еще одна причина, почемучеловек обращается к Богу… Вы о ней не упомянули. Запамятовали, очевидно. Такойчеловек, как вы, не мог не знать…

– Продолжайте, – сказал я настороженно.

– Извините, причина глубоко личная… однако личное, как мывсе знаем, у всех у нас, человеков, перевешивает высокие гражданские мотивы… Ужтакие мы свиньи бессовестныя…

– Какие же? – спросил я вежливо.

– Я, знаете ли, – заговорил он путано, торопливо,выпуклые близорукие глаза часто-часто мигали, он даже зарделся слегка, что ужсовсем удивительно для человека такого возраста, – не то чтобы изнеблагополучной семьи, но… из средней, так сказать. Отец – слесарь, мать –ткачиха. Помню, все учили меня жить, а я бунтовал, мечтал поскорее избавитьсяот их опеки… Когда призвали в армию, пошел с радостью, а после уже не сталвозвращаться в родной дом: жил в общежитиях, работал слесарем, каменщиком,параллельно учился на вечернем отделении горного института… Потом женился,развелся, растут дети, я менял работы, получил кандидатскую, докторскую… наслужбе все выше и выше, а про тот домик и родителей даже вспомнить противно истыдно было. Затем дети выросли, поженились, у них свои дети… Малость и я понянчился,но не по мне это – сидеть с внуками. Я человек все же деятельный… И вот как-тоначал все чаще вспоминать про отца, про мать. Раньше, когда жил в их доме, явоспринимал их как тиранов, что требуют от меня непонятно что, всегда глупое инелепое. Потом, когда ушел из дома и вольно жил когда в общаге, когда у жен, апотом и сам начал покупать квартиры, для меня родители оставались неприятнымвоспоминанием. О них не вспоминал, не думал вовсе. Честно-честно! А если ивспоминал, то очень редко – в моменты резких взлетов карьеры, в день защитыдокторской или когда купил в центре Москвы огромную квартиру в элитнейшем доме…А потом, знаете ли, начал вспоминать все чаще и чаще. Я вас не слишком утомил?

Я смотрел с интересом, ответил с сочувствием:

– Пожалуйста, продолжайте.

– Вспоминал, вспоминал… А потом взял и поехал в ту далекуюглухую провинцию. Прибыл на роскошном лимузине, а они все так же в том жестареньком домике, что когда-то казался мне просторным, теперь я увидел, какаяэто крохотная и чахлая лачуга! Они обрадовались, по-детски чисто и светлообрадовались, как обрадовалась бы моя собака, если бы дожила… Да и они оба, какдве старые дружные собаки, стали мельче, поусохли, совсем не те грозные и вечночего-то требующие. Не скажу, что я всплакнул, но что-то в груди защемило.Некоторое время пощемило, да… Потом я сказал им решительно, что хватит им здесьсидеть, забираю их в Москву. Всполошились, как же все это добро бросят, нотеперь я чувствовал себя старшим, не слушал их, домик отдал даже не родственникам,а хорошим соседям, что жили с моими родителями в дружбе и часто помогали тодров наколоть, то воды принести от колодца…

– Теперь они в Москве? – поинтересовался я. –Простите, если…

– Нет-нет, оба живы и здоровы, – заверил он. –Конечно, я не взял их в свою квартиру, это было бы слишком, вдруг да снованачнутся трения… да и привык я, знаете ли, встать ночью голышом и пройтись втуалет…

– У вас один туалет? – удивился я.

Он усмехнулся:

– Нет, но кухня одна. А я и туда иногда топаю голым, чтобыдостать из холодильника пивка или соку. Когда что восхочется! Словом, я привыкк свободе и уже не могу себя стеснить. Для родителей сперва снял, а потом икупил приличную двухкомнатную квартиру в соседнем районе. Не слишком близко,чтобы ко мне не зачастили в гости, но и не слишком далеко, чтобы мог навеститьих, если что… Вот так и живем. Знаете ли, мне стало комфортнее, теплее! Япытался разобраться, что это за чувство, сперва думал, что это во мне говоритвся та же мальчишечья гордость и чувство удовлетворенной мести: смотрите, какимя стал крутым и богатым! Не вы мне, а я вам оказываю покровительство!.. Потомсообразил, что для меня, академика и лауреата международных премий, этомелковато, что-то другое, выше… Ведь если по уму, то на фиг они мне, двое стариков?..Только лишние деньги, лишние хлопоты, лишнее время… Но когда отвез их вмедцентр на обследование, поймал себя на корыстной мысли, что я хочу, чтобы онижили как можно дольше потому, что тогда и я вроде бы проживу дольше!.. Сейчаскак бы стоят между мною и смертью, защищают меня. Надежный такой барьер. Акогда умрут, мне надо будет прибавить к моему возрасту еще двадцать три года,во столько моя мать родила меня, это и будет срок моей смерти. На самом делеэто не абсолютно точно, но в целом, понимаете, расчет верен. И вот я вроде быпекусь о них, посылаю к ним врачей, заставляю регулярно проходить медицинскиеосмотры… Хотя почему «вроде бы»? Я в самом деле о них пекусь. Я чувствую себянамного комфортнее, когда они есть, чем если бы знал, что их нет… или будузнать, когда их не станет. Сейчас я по ощущениям – сижу себе в своем тепломуютном доме, а когда родителей не станет – сам выйду из дома и пойду, неостанавливаясь, к темной бездне, именуемой смертью… Понимаете?

– Кажется, да, – ответил я задумчиво. – Когдародители живы, мы все чувствуем себя комфортнее.

– То же самое, – сказал он тихо, – и в отношении кБогу. Мы сперва бунтуем, атеистничаем, это нормальное проявление, как вы верносказали, взросления. Как взросление людей, так и всего человечества. Но потомвозвращаемся к Богу, потому что с Ним… теплее. Защищеннее. Что мне от моихродителей? Помощь, деньги?.. Я сам им помогаю. Так же мне ничего не надо отБога. Я не приношу Ему жертвы, не молюсь, не кланяюсь, не прошу хоть щепочки…Но мне намного лучше, когда я знаю, что Он есть. А если подумать и представить,что Его нет, я чувствую неясную печаль и пустоту в груди. И не так уж хочетсякуда-то идти. А в груди возникает вот именно нынешнее демократическое: гуляй,Вася, один раз живем!.. трахайся, расслабляйся, балдей, оттягивайся, кайфуй…Мое отношение к Богу такое… ох, как это покоробит верующих!.. как к своимродителям, к которым я всю жизнь еду… в провинцию. Чтобы не от них взять, какпривыкли просить у Бога, а чтобы им дать свою сыновью любовь, заботу и помощь.