проводимых Тарасовым, а также систематическое посещение [его] квартиры – 7–8 раз». «На квартире у Тарасова был несколько раз, – говорил в свою защиту Калинин. – Но я не был на такой высоте, чтобы раскрыть врага народа Тарасова». Якунин утверждал, что все знали давно, что Тарасов троцкист, знал это и Калинин, «но скрывал. Хождение на квартиру к Тарасову я считаю преступлением». «Калинин сработался с Тарасовым, так ходил на квартиру, пьянствовал на квартире», – подливал масла в огонь Майбаум[1096].

Нужно было знать подлинное «нутро» каждого товарища. Все умели повторять: враг хитер, его голыми руками не взять. Коммунистическая бдительность в новых условиях требовала исключительной чуткости, умения видеть, где за внешним разговором о преданности партии кроился враг. Эйхе заявлял еще в январе 1935 года, что горком, вся сталинская парторганизация смотрят в оба, как парторги борются с внутренним врагом, чтобы враги были «разоблачены и вырваны с корнем». «Достаточна ли у вас борьба и бдительность вашей организации?» – спрашивал Эйхе. Ему казалось, что «не везде и не всегда достаточна. Во многих случаях проходите без достаточной заостренности, без достаточного подхода» – если бы этого не было, «не могла бы группа троцкистов просуществовать 3 года и иметь свое подполье»[1097].

Клубок оппозиционных связей вокруг директора бетонного завода КМЗ Владимира Ефимовича Бурдасова все же был раскрыт. В органы поступила информация, что в октябрьские торжества 7 ноября 1934 года в его квартире было сборище: «Присутствовали Тарасов (троцкист, осужден), его жена Евдокимова (дочь троцкиста Евдокимова, осуждена), Ициксон (троцкистка, в данное время исключена из ВКП(б), жена осужденного троцкиста Нарыкова), Штифанова (троцкистка, осужденная) и Михин, бывший троцкист, в данное время член ВКП(б)». Итак, бывшие буржуи, бывшие зиновьевцы, бывшие правые – все без разбору назывались уже «троцкистами». В разговорах между собой «указанная группа подвергла резкому осуждению исключение из ВКП(б) Тарасова за троцкизм, осуждая всю партию». В конце декабря 1934 года, уже после убийства Кирова, ситуация повторилась. На этот раз «у Бурдасова были Шадрины, Нарыковы, Фойт, Гуревич» и говорили все о том же[1098].

И уточнение: «Сам Бурдасов вместе с женой Огневой систематически посещал сборища у Тарасова, Бабчина, Шадрина и других». Зинаида Сергеевна Огнева училась в Сибирском металлургическом институте, созданном в 1930 году на базе специальности «Металлургия черных металлов» Томского технологического института. По предложению академика И. П. Бардина осенью 1931 года институт, подготавливавший профессиональные кадры для Кузнецкого металлургического комбината, был переведен в Сталинск. С 1933 года он носил имя Серго Орджоникидзе, и учиться в нем полагалось самым выдержанным коммунистам. Однако об Огневой – человеке из окружения Франкфурта – начали говорить в 1935 году, когда репутация последнего пошатнулась и сложилось мнение, что «это двурушнический ехидный тип, которого трудно понять». «Будучи обработана троцкистами Тарасовым и другими», Огнева свои убеждения пропагандировала уже не первый день. О ней доносили, что на проработке резолюции октябрьского пленума крайкома ВКП(б) от 27 декабря 1931 года она в присутствии студентов первого курса позволила себе заявить: «Слишком идеализируют Сталина, возвышают его, это не совсем верно, он проводит только линию ЦК. Один он не стал бы держаться». Во время занятий по политэкономии, проводимых арестованным с Тарасовым лектором А. П. Батиковым, Огнева «восхваляла» Троцкого, говорила, что «у него нельзя отнять его ума и мировой славы оратора». В таком контексте вопрос Огневой на заседании бюро ячейки литейной специальности 15 апреля 1933 года: «Неужели еще надо создавать какие-то фонды для ударников, это опошление и развивает рвачество» – надо было понимать как преднамеренный саботаж.

Зинаиде Ефимовне Меркуловой, инженеру по оборудованию в доменном цехе, пришлось признать, что она «была связана с Огневой через вечеринки», устраивавшиеся инженерами вскладчину. «За Огневой я там ничего плохого не замечала на этих вечеринках. Знала, что она рабочая, член партии, была прислана на строительство. При выполнении диплома в нашу комнату зашла Огнева, и они говорили с [секретарем парткома] Кулаковым в сторонке. Потом Кулаков мне сказал: „Ты не слышала, что Огнева восхваляет Троцкого?“. С ее слов, „троцкисты в свое время много сделали, и этого у них отнять нельзя, и если сейчас они в опале, то это еще не значит, что у них не было положительной работы“». Меркулова извинялась: «Огнева была подлизой, пустышкой, и она на этом обвела меня, это я просмотрела и за это несу ответственность. Я не придавала никакого значения, что встречалась 2 раза с Огневой на вечеринках 3 года назад»[1099].

Дульнев тоже настаивал, что с Огневой его ничего не связывало: «Огневу я знаю, но с ней не знаком, и мне приходилось ее видеть на банкетах в столовой, больше я нигде ее не встречал. С мужем Огневой Бурдасовым тоже не знаком», – но ему не верили[1100].

Коммунисты Кузбасса должны были относиться к Тарасову и его сообщникам как к прокаженным. Любое прикосновение к ним, любое приватное общение были чреваты инфекцией, чуть ли не летальным заражением партийного тела. В этих пограничных полуприватных пространствах – рабочих кабинетах, на государственных квартирах, в привилегированных столовых – бывшие оппозиционеры делали свое пакостное дело. Осквернение от соприкосновения со злом заложило основу того, что можно назвать, следуя Джеффри Александеру, «метонимической виной». В рамках нарратива 1920‑х вина за подрыв единства партии была связана с прямой и конкретной ответственностью, которая определялась контрольными комиссиями; вина не была просто вопросом «связи» с внутренним врагом – в такой трактовке любое представление о коллективной ответственности, о вине всех оппозиционеров и лиц, с ними соприкасавшихся, считалось несправедливым, недопустимым. Однако по мере того, как троцкизм преисполнялся злом, и по мере развития бинарной картины мира понятие вины не могло больше ограничиваться таким узким определением. Вина теперь проистекала из самого факта близости к вражескому лагерю, из метонимической связи, если использовать термины семиотики.

Быть виновным в сакральном зле больше не означало просто нарушить партийный устав – в вину вменялось моральное преступление. Друзья и знакомые Тарасова не могли оправдаться, ссылаясь на смягчающие обстоятельства или на то, что они не принимали прямого участия в деятельности оппозиции. Александер поясняет: «Это вопрос осквернения, вины, возникающей в силу существующей связи. Решение проблемы заключается не в рациональной демонстрации невиновности, а в ритуальном обелении: в очищении. Перед лицом метонимической связи со злом нужно совершить перформативные действия, а не только использовать рассудочные, когнитивные аргументы».

Все дело в том, чтобы «попытаться изгнать вину», а не прибегать к «пустым фразам». Это перформативное очищение осуществляется посредством возврата к прошлому, к разным контактам с оппозиционерами (тем более с предполагаемыми убийцами Кирова), символического проникновения в трагедию и выстраивания