Сознание того, что никто из мне подобных никогда непоявлялся в этих первозданных краях, одновременно и возбуждало, и пугало меня.

Еще до того, как наступило мое первое в Америке утро ивзошло солнце, я успел полюбить эту равнинную и болотистую страну в не меньшейстепени, чем любил сухой и жаркий Египет. Впоследствии я стал восхищаться еюбольше, чем любым другим местом на земле.

Волшебный запах сырой травы, свежей зелени листьев, розовыхи желтых цветов невиданной красоты был здесь на удивление силен. А красотаогромной реки, мчащей буро-коричневые воды мимо жалкой и убогой Пляс-д’Арме сее маленьким собором, затмила великолепие всех других рек, на которых якогда-либо бывал.

Невидимый, я беспрепятственно осматривал и изучал маленькуюколонию с ее ветхими домами, грязными улочками и проулками, спускающимися кморю, и испанскими солдатами, слоняющимися у каталажки. Я подолгу бродил средиприбрежных лачуг и кабачков, забитых вечно ссорящимися и дерущимися матросами,все свое свободное время проводящими за игрой и развлекающимися сочаровательными смуглокожими карибскими женщинами. Мне нравилось выходить запределы колонии, чтобы полюбоваться бесшумными вспышками молний, услышатьдалекие глухие раскаты грома, ощутить на своем теле теплые и нежные струилетнего дождя.

Низко нависающие над землей крыши маленьких коттеджейблестели в лунном свете. Отблески света играли на железных прутьях ворот возлекрасивых городских домов в испанском стиле. Свет проникал сквозь кружевозанавесей и чисто вымытые стекла дверей и окон. Я бродил среди наспехпостроенных бунгало, беспорядочно разбросанных по окраинам до самого защитноговала, заглядывал в окна и рассматривал отделанную позолотой мебель, украшенныеэмалью предметы обихода – словом, все те свидетельства цивилизации, которые встоль варварски-диком месте казались поистине бесценными и чересчурутонченными.

Время от времени я встречал видение: пробирающегося по грязиистинного французского джентльмена в белоснежном парике и изящном, сшитом попоследней моде сюртуке. Рядом с джентльменом шла жена в кринолине, асопровождающий их черный раб в высоко поднятых руках нес для них чистую обувь.

Мне казалось, что я оказался на всеми покинутой сторожевойзаставе у входа в Сад Зла, что моя родина и я сумеем сохраниться в НовомОрлеане, если, конечно, сохранится сам Новый Орлеан. В этих первозданных, незнающих законов местах мои страдания должны стихнуть, а исполнение заветных желанийдоставит мне несравненное удовольствие.

В ту первую ночь, проведенную в зловонном и грязном рае,были минуты, когда я страстно молился, чтобы, несмотря на все тайныевозможности, каким-то образом стать близким всем смертным. Быть может, я вовсене чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческойдуши?

Древние истины и древняя магия, революции и новыеизобретения – все вместе служат лишь для того, чтобы отвлечь нас от страстей,которые так или иначе овладевают всеми нами.

И в конце концов, устав от сложностей жизни, мы с нежностьювспоминаем далекие времена, когда сидели на коленях у матери и каждый еепоцелуй в полной мере удовлетворял все наши желания. Что же нам остаетсятеперь, как не броситься в объятия того, что заключает в себе одновременно ирай небесный, и ад, – в объятия собственной судьбы.

Вот наконец и завершился мой рассказ о юности, воспитании иприключениях вампира Лестата – история, которую я намеревался вам поведать.Теперь вы имеете представление о легендах и магии древнего мира, тайну коих яраскрыл вам, несмотря на все запреты и приказы.

Но это еще не конец моего повествования, хотя продолжать мнеего совсем не по душе. Но я должен хотя бы коротко рассказать вам о тех болезненныхи неприятных для меня событиях, которые в конце концов привели к тому, что в1929 году я принял решение скрыться глубоко под землей.

Это случилось через сто сорок лет после того, как я покинулостров Мариуса. И с тех пор мы с Мариусом ни разу не встречались. Габриэль тожебыла для меня потеряна – казалось, навсегда. С тех пор как она исчезла в туночь в Каире, я ничего не слышал о ней ни от смертных, ни от бессмертных,которых мне когда-либо приходилось встречать.

В двадцатом веке я приготовил для себя могилу, тело и душамои были изранены, я был совершенно одинок и очень устал.

Я прожил свою «смертную жизнь», как советовал мне Мариус.Однако я не имею права винить его в том, что я совершил множество ужасныхошибок, и в том, как я прожил эту «смертную жизнь».

Все мои поступки были обусловлены только проявлениями моегосвоеволия. Я не желал прислушиваться ни к советам, ни к предостережениям иприносил с собой повсюду трагедии и несчастья. И все же не могу отрицать, чтобыли у меня и счастливые мгновения. Без малого семьдесят лет рядом со мной былимои создания – Луи и Клодия, двое самых чудесных и великолепных бессмертных,которые когда-либо существовали на земле. И у нас с ними были самые тесныеотношения.

Вскоре после приезда в колонию я страстно полюбил Луи –юного плантатора с темными волосами, утонченной речью и изящными манерами,который своим цинизмом и склонностью к саморазрушению так напоминал мне моегодорогого Никола.

Так же как и Ники, он обладал мрачной силой, мятежным духом,мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать вбеспредельное отчаяние.

Однако та власть, которую имел надо мной Луи, ни в какоесравнение не шла с моей привязанностью к Ники. Даже в те моменты, когда Луипоступал со мной чрезвычайно жестоко, он вызывал в глубине моей души нежность.Меня покоряла его поразительная зависимость, подкупало его восхищение каждыммоим словом и жестом.

Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной,свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этотБог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всехнадежд мира лежат между проклятием и спасением.

Луи был натурой страдающей, он любил смертных еще сильнее,чем я. Иногда я думал о том, что воспринимаю Луи и необходимость заботиться онем как кару за все, что произошло с Ники. Может, я создал Луи, чтобы он сталмоей совестью и год за годом определял ту меру наказания и раскаяния, которую язаслуживал?

Но я любил его всей душой. В самые тяжелые минуты я вотчаянии прижимал его к себе, старался постоянно держать рядом, и это были,пожалуй, наиболее эгоистичные и импульсивные мои поступки за всю бессмертнуюжизнь. Создав сначала Луи, а потом для него и ради него Клодию – этого вечногои невыразимо прекрасного ребенка-вампира, – я совершил одно из самыхнепозволительных преступлений.