Он взял меня за руку, и мы вместе прошли по дому,построенному им у подножия башни Магнуса, мрачному и унылому, выдержанному вдухе байронических ужасов странного нынешнего века.

– Ты знаешь, что ходили слухи, будто ты пропал илипогиб где-то в Египте или на Дальнем Востоке? – скороговоркой и на вполнесовременном французском спросил он. Таким оживленным я никогда его не видел. Онвполне овладел умением притворяться обыкновенным живым человеком. – Тыисчез вместе со старым веком, и с тех пор никто о тебе ничего не слышал.

– А о Габриэль? – тут же спросил я, сам удивляясьтому, что не задал ему этот вопрос прямо с порога.

– Никто ее не встречал и ничего о ней не слышал с тогомомента, когда вы вместе уехали из Парижа, – ответил он.

И снова он с нежностью обвел меня взглядом. Он старалсяскрыть свое возбуждение, но я отчетливо ощущал его лихорадочное состояние, словноогонь, горящий поблизости. Я знал, что он пытается прочесть мои мысли.

– Что произошло с тобой? – поинтересовался он.

Его явно озадачили мои шрамы. Их было чересчур много, и онибыли слишком серьезными, а это свидетельствовало об угрожавшей мне смертельнойопасности. Я вдруг испугался, что в смущении и растерянности позволю емуувидеть всю правду, все то, что много лет назад Мариус строго запретил мнеоткрывать кому-либо.

Однако из меня вдруг потоком хлынули образы, рассказывающиеисторию моих отношений с Луи и Клодией. Я опустил только одну весьма важнуюдеталь: что Клодия была еще ребенком.

Я вкратце рассказал ему о годах, проведенных в Луизиане, отом, как в конце концов они, как он когда-то предсказывал, восстали противменя. Без обмана и гордости я признался ему во всем и объяснил, что сейчасочень нуждаюсь в его крови. Я испытывал неутихающую, бесконечную боль, сначалараскрывая перед ним свою жизнь, а потом чувствуя, как он обдумывает все мноюсказанное. Боль от того, что я вынужден признать его правоту. Да, я рассказалему не все. Но в главном он не ошибся.

Не стану утверждать, но мне показалось, что лицо егосделалось вдруг печальным. Во всяком случае, я не увидел на нем выраженияторжества. Когда я жестикулировал, он исподволь наблюдал за моими дрожащимируками. А если я запинался, он терпеливо ждал, давая мне возможность найтинужные слова.

Несколько капель его крови, шепотом говорил я, ускорят моевыздоровление, прояснят мысли. Стараясь, чтобы слова мои не прозвучаливысокомерно или требовательно, я все же напомнил ему о том, что именно я отдалв его полное распоряжение эту башню и подарил ему золото, на которое он смогпостроить себе дом, что я все еще остаюсь владельцем Театра вампиров, и сказал,что он, конечно же, в силах оказать мне столь небольшую личную услугу. Я былнастолько слаб, беспомощен и испуган, что мои слова могли показаться наредкость наивными. Я испытывал невыносимую жажду. Пылающий в камине огонь будилв моей душе тревогу. Отблески света, играющие на рисунке дерева, из которогобыла сделана стоящая вокруг мебель, превращались в то появляющиеся перед моимиглазами, то вновь исчезающие лица.

– Я не хочу оставаться в Париже, – говориля. – Не хочу беспокоить ни тебя, ни общество в театре. Я только прошу тебяоб этом маленьком одолжении. Прошу… – Вся моя храбрость куда-тоулетучилась, и я замолчал.

Молчание длилось довольно долго.

– Расскажи мне побольше об этом Луи, – наконецпопросил он.

Непрошеные слезы навернулись мне на глаза. Я вновь началтвердить что-то о неистребимой человечности Луи, о его способности восприниматьи понимать то, что не в силах понять другие бессмертные. Забыв об осторожности,я проболтался о том, о чем собирался промолчать, – о том, что напал наменя вовсе не Луи. Это была Клодия…

Я заметил, что он несколько оживился и щеки его вспыхнули.

– Их видели здесь, в Париже, – мягко произнесон. – И она вовсе не женщина. Это вампир-дитя.

Я плохо помню, что говорил потом. Возможно, пыталсяобъяснить свою ошибку. Может, признавал, что мне нет оправдания в этомпоступке. А быть может, я вновь попытался вернуться к разговору о цели моегоприхода, о том, в чем я так нуждался и что жаждал получить… Помню только, чточувствовал себя чрезвычайно униженным, когда он вновь провел меня по дому иусадил в ожидавший снаружи экипаж, объяснив, что я должен немедленно поехатьвместе с ним в Театр вампиров.

– Ну как ты не понимаешь, – сопротивлялсяя, – я не могу туда ехать. Я не хочу встречаться в таком виде состальными. Ты должен остановить экипаж. Должен сделать то, о чем я прошу.

– Нет, это ты получишь позже, – очень мягко ипочти нежно ответил он.

Мы уже ехали по шумным и заполненным толпами народа улицамПарижа. Я не узнавал его, это был совсем не тот город, который я знал и помнил.Огромный город словно возник из какого-то кошмара – по широкимзаасфальтированным бульварам с грохотом катились странные паровые поезда.Никогда еще дым и грязь индустриального века не казались мне столь ужасными,как здесь, в этом Городе Света.

Я смутно помню, как почти насильно он вытащил меня изэкипажа, как, подталкиваемый им, я, спотыкаясь, пересек широкий тротуар иоказался перед дверью театра. Что же это за место? Что это за огромное здание?Неужели я стою на бульваре Тамплиеров? Потом мы спустились в ужасноеподземелье, на стенах которого я увидел безобразные копии самых кровавыхполотен Гойи, Брейгеля и Босха.

В конце концов я очутился на полу камеры с кирпичнымистенами – умирающий от жажды, не в силах даже выкрикнуть проклятия в его адрес.Царящая вокруг непроглядная тьма вибрировала от грохота проезжающих наверхуомнибусов и трамваев, время от времени до моих ушей доносился пронзительныйскрежет железных колес.

В какой-то момент я почувствовал, что рядом в темнотенаходится человек. Но человек этот был мертв. Холодная, вызывающая тошнотукровь. Нет ничего ужаснее, чем питаться такой кровью, лежать на липком трупе ипытаться высосать из него жалкие остатки.

Потом вновь появился Арман. Он стоял совершенно неподвижно ив своей белоснежной рубашке и черном сюртуке казался таким чистым, такимнеземным… Едва слышно он шептал мне что-то о Луи и о Клодии, о том, что долженсостояться своего рода суд. Он опустился возле меня на колени, словно на минутузабыв о том, что смертный юноша в его положении, истинный джентльмен, никогдабы не стал сидеть вот так в столь грязном и сыром месте.

– Ты должен при всех заявить, что это сделала именноона, – сказал он.

И тут я увидел остальных – молодых, новых и незнакомых мне,которые по очереди подходили к двери, чтобы взглянуть на меня.