Но что же я сделал с Клодией? И когда должен был наступитьдля меня момент расплаты? Сколько еще времени могла она мириться с ролью нашеймузы, нашего ночного вдохновения, единственного общего для нас с Луи объектапоклонения и вечной тайны, навсегда связавшей нас крепкими узами?

Можно ли воспринимать как нечто неизбежное то, что она,девочка, которой никогда не суждено было стать женщиной, нанесет столь сокрушительныйудар своему демону-создателю, который обрек ее на вечное обладание миниатюрнымкукольным телом?

Мне следовало бы прислушаться к предостережению Мариуса.Прежде чем проводить рискованный эксперимент и создавать вампира из «стольнеподходящего материала», я должен был как следует все обдумать.

Однако со мной произошло примерно то же, что и тогда, когдая осмелился играть на скрипке для Акаши. Я просто-напросто пожелал сделать это.Мне захотелось посмотреть, что из этого выйдет – что произойдет с прекрасноймаленькой девочкой.

Ах, Лестат, Лестат, ты заслужил все, что случилось с тобой!Тебе ни в коем случае нельзя умирать, ибо ты обречен вечно быть заточенным ваду.

Ну почему, хотя бы из эгоизма, я не прислушался к советам,которые мне давали? Почему я ничему не научился ни у одного из моих наставников– ни у Габриэль, ни у Армана, ни у Мариуса? Впрочем, я никогда никого неслушал. По тем или иным причинам я не мог это делать.

Должен признаться, что даже сейчас я не жалею о том, чтовстретил Клодию, о том, что провел с нею рядом столько времени, доверяя ей всесвои тайны. Я не могу сказать, что хотел бы никогда не слышать ее чудесныйсмех, эхом разносившийся по полутемным, освещенным газовыми лампами комнатамнашего дома, столь похожего на дом обыкновенных смертных с его покрытой лакоммебелью, потемневшими от времени картинами и латунными цветочными горшками.Клодия была моим испорченным ребенком, моей возлюбленной, квинтэссенцией моегозла. Клодия разбила мне сердце.

И однажды душной весенней ночью 1860 года она решила свестисо мной счеты. Она обманула меня, заманила в ловушку, напоила отравой, а потоммножество раз проткнула ножом мое тело, пока почти вся до последней капли кровьне покинула мои истерзанные сосуды. У меня не оказалось даже несколькихбесценных секунд, позволивших бы исцелить мои раны.

Я не виню ее за это. Вполне возможно, что на ее месте япоступил бы точно так же.

Мне никогда не забыть тех безумных мгновений! Они неизгладятся из моей памяти, пока я жив. Ее коварство причинило мне не меньшуюболь, чем лезвие ножа, перерезавшее мне горло и рассекшее мое сердце. Непроходит и ночи, чтобы я не вспомнил ту пропасть, которая разверзлась подо мнойв те минуты, и свое стремительное погружение в состояние, близкое кчеловеческой смерти. И всем этим я обязан Клодии.

Однако, по мере того как кровь покидала мое тело, унося ссобой последние силы, я мысленно переносился во времена гораздо более далекие,чем те, когда была создана обреченная на гибель семья вампиров, обитающая врайском уголке с обоями на стенах и кружевными занавесями. Я увиделтаинственные земли и окутанные туманом леса, где древний бог Дионис снова иснова испытывал мучения, когда плоть его разрывалась и кровь покидала тело.

Даже если все это не имело значения, присутствовалопределенный налет соответствия, поразительное повторение прежней темы.

Вновь бог умирает. И вновь воскресает. Только на этот разнет ни спасения, ни искупления.

Мариус говорил мне, что благодаря крови Акаши я смогупережить такие катастрофы и бедствия, которые способны уничтожить большинствонам подобных.

Позже, когда, всеми покинутый, я лежал в зловонном болоте, ячувствовал, как жажда заставляет мое тело восстанавливать прежнюю форму, какжажда приводит в движение мои члены. Ощущал, как челюсти мои раскрываются впротухшей воде и зубы ищут теплокровных существ, способных восстановить моисилы и помочь мне пройти долгий путь возвращения.

А три ночи спустя, когда мои детки вновь нанесли мнепоражение и оставили навеки в ослепительном пламени, охватившем наш дом, именнодревняя кровь Акаши, Магнуса и Мариуса поддерживала меня, пока я с величайшимтрудом выбирался из адского огня.

Однако без нового глотка этой целительной крови я былобречен уповать лишь на милосердие времени и долго, очень долго вынужден былзалечивать свои раны.

То, что случилось со мной потом, Луи не мог описать в своемромане. Ему не могло быть известно, как, многие годы оставаясь искалеченным,изуродованным чудовищем, я вынужден был скрываться от людей и охотиться толькона слабых или совсем еще юных. Мне постоянно угрожала опасность со стороны моихже жертв, и я превратился в полную противоположность тому романтическомудемону, каким был прежде. Теперь я скорее наводил ужас, чем доставлялнаслаждение, и больше всего походил на грязных и одетых в лохмотья древнихпризраков с кладбища Невинных мучеников.

Нанесенные раны оказали влияние и на мой дух и на мой разум.А если я осмеливался взглянуть на себя в зеркало, то, что я видел там,приводило меня в дрожь.

Однако ни разу за все это время я не позвал Мариуса, непопытался докричаться до него. Я не в силах был просить у него хоть каплю егоцелительной крови. Уж лучше целый век провести в чистилище, чем испытать насебе презрение Мариуса. Лучше страдать от одиночества и отвращения к самомусебе, чем узнать, что ему известно все, что я натворил, и что он давноотвернулся от меня.

Что же касается Габриэль, которая, несомненно, простила бымне все, что угодно, и кровь которой была достаточно сильна, чтобы ускорить моевыздоровление, то я не имел ни малейшего понятия о том, где ее искать.

Когда наконец я достаточно окреп, чтобы перенестипутешествие в Европу, я отправился к единственному существу, к которому могобратиться за помощью. Я поехал к Арману – он по-прежнему жил на подаренноймною ему земле, в той самой башне, в которой Магнус сделал меня вампиром. Арманвсе еще руководил процветающей труппой Театра вампиров на бульваре Тамплиеров.Театр принадлежал мне до сих пор. В конце концов, я не обязан ничего объяснять Арману.А вот Арман мне кое-чем обязан.

Когда он вышел на мой стук, чтобы открыть дверь, я былбуквально потрясен его видом.

В строгом, великолепно сшитом черном сюртуке, с короткоостриженными волосами вместо прежних кудрей эпохи Возрождения, он словно сошелсо страниц романов Диккенса. Его вечно юное лицо было невинным, как у ДэвидаКопперфильда, и гордым, как у Стирфорта. Ни то ни другое совершенно несоответствовало его внутренней сущности.

При виде меня лицо его на мгновение вспыхнуло искреннейрадостью, но потом он медленным взглядом обвел мою фигуру, взглянул напокрывающие лицо и руки шрамы и тихо, едва ли не сочувственно, произнес:

– Входи, Лестат.