— Он жив?

— Наверное, — опекун пожал плечами, — во всяком случае, пока ты здесь, я не испытываю к нему интереса. Ты знаешь, что почти любую память можно разрушить и пересобрать обратно, по кусочкам?

Шандор не знал.

— Довольно неприятно, — опекун словно бы обсуждал вкус сыра или вина. Оторвал с кисти виноградину, повертел в пальцах — был на сей раз без перчаток. Шандор сочувствовал этой ягоде — светло-зелёной, через неё можно смотреть на солнце. Опекун закинул её в рот, прожевал и продолжил: — Как будто у тебя в душе и сердце кто-то копается ледяными пальцами. Если не хочешь, чтоб с тобой это случилось, не вспоминай дом слишком часто. Что застыл? Доедай.

Руки не слушались, нос почему-то мёрз, Шандор не мог даже наколоть кусок на вилку. Опекун покачал головой и встал из-за стола.

— Завтра зайду за тобой.

В ту ночь Шандор проснулся очень резко и не смог заснуть снова. Лежал не шевелясь. В голове было пусто — ни мыслей о доме, ни воспоминаний о том, что он обычно делал по утрам, ни даже любопытства — пасмурно будет сегодня на улице или солнечно, уж это через окна можно разобрать. Может быть, это страх всё приглушил — Шандор не знал. Опекун постучался в дверь его спальни ровно в пять утра, и Шандор промолчал. «Можно подумать, ты не войдёшь, если я откажусь».

— Доброе утро. Ты поел?

Шандор медленно сел. На опекуне в этот раз был плащ из серой шерсти, и такой же он кинул Шандору.

— Не поел? Зря, было бы легче. Ну, пойдём.

Всё же сперва они зашли на кухню, и опекун хмыкнул, оглядываясь. Когда он так смотрел, он что-то про себя решал, и Шандор уже приготовился к пощёчине, но нет, опекун снял с крючка медную кофеварку и налил в неё вина. Ещё подумал, словно не помнил, как всё это делается, и добавил корицы. Гвоздики. Растолок на дне лимон. Помешивая, ждал, пока закипит.

— Пей, это не вопрос.

И Шандор пил, потому что отвык возражать, и вино оказалось вкусное, будто снаружи. Он даже решил снова что-нибудь спросить, но не сообразил что, а опекун уже взял его за плечо, и это было как будто оказаться у костра в холодную ночь.

— А, нравится? Всё забываю об этом эффекте, странно. Пойдём, тут близко.

Если бы он не повторял «пойдём», «пойдём», Шандору, может, стало бы интересно, а так — только страшно. Опекун открыл дверцу в нише — Шандор не знал, что за ней, и они двинулись вниз по узкой лестнице.

— Привыкай, — сказал опекун, — когда-нибудь сам будешь открывать.

Внизу было холодно и горели факелы. Шандор рассматривал сводчатые арки и неровную кладку. Провёл по стене ладонью, и опекун тут же перехватил его запястье, а в глубине раздался то ли всхлип, то ли стон.

— Не трогай ничего, пока я не скажу.

Шандор из вредности, чувствуя момент, быстро провёл по стене ещё и ещё свободной рукой, и опекун ударил его по щеке, но ничего не сказал. Стена как будто бы дрожала мелкой дрожью.

— Будешь дразнить — мы оба тут погибнем. — Опекун пригнулся и вошёл то ли в зал, то ли в пещеру. Шандор вошёл за ним. Посреди зала стояла каменная чаша и рядом — алтарь. Шандор сперва решил, что это ложе, но кто же делает кровати каменными, правда? — Сядь. — Опекун махнул рукой, и из воздуха соткалась скамья.

Шандор уселся, опекун уселся рядом, и снова это дуновение тепла, будто всё будет хорошо. Шандор украдкой сжал кулаки — глупо поддаваться.

— Что ты любишь?

Лес. Вода. Отец. Шандор мог бы перечислять минут пятнадцать, но не здесь, не сейчас и не тому. Опекун хмыкнул.

— Что ж, неважно. Вот, допустим, я люблю осень. — Он повёл кистью, словно поворачивал ручку, и Шандор услышал ветер. А потом вместо стен и потолка сделалось небо, нежно-нежно-голубое, чистое, звонкое, как перед первым инеем. Шандор подумал было, что сейчас упадёт, но небо превратилось в лес, и с клёнов падали красные листья, а потом подвал вернулся. — Подставляй что угодно, что ты любишь, — опекун сжал его руку, — покажу. А то наугад в мыслях копаться утомительно.

— То есть это была не ваша осень?

— Конечно нет. Я люблю города, дома и церкви.

Шандор зажмурился. Лес летом. Цикады в траве. Сосны на холме у озера. Все эти образы опекун воплощал тут же, и те накладывались, оглушали зелёным, голубым, аквамариновым, запахами нагретой коры, зелени, чистой воды. Шандор даже протянул руку, дотронуться, но образы были по ту сторону от алтаря, а Шандор — по эту.

— Любишь всё это? Хочешь, чтоб оно жило?

Шандор кивнул, не отводя взгляда от сосны. Та была сучковатая, с кривыми ветками — совсем как настоящая, он бы смог залезть.

— Любишь? Тогда ложись. — Опекун снова поднял руку и принялся стирать сосну, будто бы та была рисунком на стекле, а в руке у него была невидимая тряпка. — Ляг. Чтобы мир стоял, нужен дворец. Чтобы дворец стоял, нужна твоя кровь. Да, мутит с непривычки. Я посижу рядом, пока всё это не закончится, — опекун присмотрелся к Шандору, оценивая, — минут пятнадцать, думаю, на первый раз. Встать невозможно, так что ляг сразу удобно.

И Шандор лёг на алтарь — тот растянулся под него как живой, прогнулся и принял. Будто лежать в упругом, подвижном снегу. Потом камень снова стал камнем, а Шандор почувствовал, что не может шевельнуться, и немедленно дёрнулся, но выбраться не смог.

— Ну, дыши глубже, — опекун хлопнул его по запястью раскрытой ладонью, — не обездвиживать же тебя ещё и мне? Нет?

Руки у Шандора тоже лежали каждая в своей нише, раскрытыми ладонями вверх. Опекун вздохнул, проговорил какое-то слово, которое Шандор в первые годы так и не запомнил, и из ладоней заструилась кровь.

— Думай о тех, кого хочешь обнять, — опекун был рядом и почему-то не убирал ладонь с его запястья, — леса, поля. Кошки, допустим. Или, крайний случай, о тех, кого хочешь убить. Обо мне, к примеру.

Шандор не думал об убийстве. Просто лежал и чувствовал, как его кровь уходит в пол. Просто смотрел на потолок. А опекун рассказывал:

— Каждый маг делится со своей землёй своею кровью. Когда у тебя будет ученик, ты тоже переложишь это на него.

Шандор как будто плыл на корабле — алтарь качался из стороны в сторону. Он попробовал разомкнуть губы — получилось.

— Я никогда не возьму ученика.

— Тогда мир рухнет.

— Кто-то пробовал?

— Конечно.

С этим ребёнком было больше проблем, чем ты в принципе мог ожидать. Его отец, прежде чем потерять память, просил:

— Будь с ним помягче, он другой, он не такой, — но ты не думал, что другой — это до такой степени. Ты ожидал: тоски по дому, воплей, визга, взгляда в стену, «я ненавижу вас». Ты получил: вопросы, ещё раз вопросы, «можно мне больше книг», «можно я буду что-нибудь делать руками», «давайте вырастим в саду большое дерево». К нему слетались: осы, пчёлы, голуби. Однажды ты обнаружил его в саду искусанным комарами и получил в ответ:

— Они же попросили!

При всём при этом он шарахался от рук. То, что ты обожал больше всего — тепло и покой, когда наставник рядом, — маленький Шандор почему-то отвергал. Тянулся иногда и сразу же отдёргивался. Если ты велел ему есть — неохотно ел, не велел — еда так и сохла в кухне. Ты старался его не трогать, но однажды вечером, придя проверить, что там выучил воспитанник, обнаружил у него под глазом натуральный синяк. Ты даже моргнул, не поверив сразу. Тут нет людей. Тут никого нет, кроме вас двоих.

— Шандор, это что?

Он не умел ещё врать — запинался, путался, потом начинал громоздить слова — и ты сказал заранее:

— Правду, Шандор.

За враньё ты наказывал немотой, поэтому Шандор буркнул, уставившись в пол:

— Мы подрались с дворцом.

— Что, извини меня?

— Я сказал, что он камень без души. Булыжник. Вредина. Он сделал так, чтоб я упал.

— Я разрешал тебе