– Стас, ты что-то на глазах тупеешь. Разумеется, после тогокак я попрошу его войти в базу, его придется списать в расход. Парень окажетсясвидетелем нашего промаха. Нашего очень серьезного промаха! Но ты сильно непереживай за него. Лучше он, чем мы с тобой, верно? К тому же он поживет еще несколькочасов, ему ведь не только базу посольства надо взломать, но и узнать, какимобразом получила визу наша писательница. Одно дело, если у нее тур, и совсемдругое – если частное приглашение. В таком случае мы моментально получаемфамилию и адрес тех добрых людей, собираем информацию о них, ну а остальноебудем решать уже на месте. Ты по-французски как, нормально шпрехаешь?

– Парлекаю, вернее. Обижаешь, у меня же МГИМО за плечами…

– Ну-ну, круто ты навесил. МГИМО… Тебя ж со второго курсавыкинули. Или мне память изменяет? За поведение, несовместимое с… как тамдальше, я формулировочку подзабыл?

– Юлий, а ты бы не подковыривался, а? Теперь от меня слишкоммногое зависит – и для меня самого, и для тебя.

– Ладно, сорри.

– Вернее, пардон, учитывая географические привязки.

– Bien, pardon.

– Вот так вот. Нормально у меня с французским, не переживай.

– Погоди… Пришел ответ от Глебова. Да, она летит. У неебилет на семь вечера из аэропорта Шереметьево. Сейчас сколько? Только два?Немедленно выезжай. Надеюсь, у тебя с собой загранпаспорт? Билет возьмешь передвылетом… Но если хорошенько подсуетишься, то и лететь-то никуда не понадобится.Сможешь ее найти – все проблемы можно будет снять прямо в аэропорту. Идеальныйвариант! Тогда и мальчика моего задействовать не придется. И списывать его тожене придется. Получится, ты просто сгоняешь в аэропорт, уговоришь нашуписательницу молчать – и вернешься.

– Слушай, Юлий, ты гений… Так было бы просто идеально!

– Конечно. Вот, возьми.

– Это что?

– Стас, ты сегодня в самом деле поглупел или прикалываешься?Не зли меня, я и так на пределе. Возьми и не спрашивай. Ты что, собрался в неестрелять в аэропорту? Или перышко в бок совать?

– Извини. Ну да, подумаешь, укол – укололся и пошел…

– Вот именно!

Давно я не держала в руках эту тетрадку. С какого года? А,ну да, с 85-го. Двадцать два года в руки не брала. Зачем сейчас достала?Перечитать? А что перечитывать-то? Те несколько страниц, которые остались?Другие-то я все вырвала после того, как… Вырвала и сожгла в камине. Кстати,зря, как выяснилось. Мне, как говорится, удалось retomber comme un chat sur sespattes [11]. Меня даже ни в чем не заподозрили. А я-то выстраивала планыразговоров с полицией, со следователями, скрупулезно выстраивала опровержениявсех могущих быть обвинений…

Глупо. Не было никаких концов, которые могли бы связать тогочеловека со мной. Или меня с ним. Иначе тогда ко мне подобрались бы. Иначеобязательно начались бы ненужные вопросы. А так – меня просто никто ни о чем неспросил. Никому ничего и в голову не взбрело!

Как изменился у меня почерк… Сейчас с трудом разбираю то,что накорябала. Будто кошка пишет! [12] Небось если я сейчас начну описыватьто, что случилось, тот, кому придется мои записи прочесть, запутается, ничегоне разберет. Впрочем, надеюсь, и теперь никто не подумает сунуть нос в моидневники.

Мне всегда хотелось долго жить. Чем дольше, тем лучше,думала я. Я же невероятно любопытна! И вот уж не подозревала, что заживусь довосьмидесяти с лишком лет. Кто-то скажет: с ума сойти, как долго, как скучно иутомительно! Жизнь ведь до тошноты однообразна! Ну, честно говоря, насчет последнихдвадцати двух лет согласна, совершенно согласна. Самым интересным событием былата встреча, от последствий которой я так старательно стремилась избавиться. Нуа когда избавилась, жизнь обратилась в тоску и уныние. И скуку, скукузатворничества. Я ведь почти не выхожу из дома. Мне страшно. Себе-то я могупризнаться: страшно, да. Еще по улицам Муляна я с грехом пополам могупрогуляться, да и то не одна. Более или менее спокойно я чувствую себя в своемсаду, но только когда вижу кого-то из соседей в их дворах. Какое счастье, чтолибо Жоффрей, либо Жанин, либо кто-то из их многочисленных детей или внуков всевремя мелькает у них в саду! Людей ОН боится. Пусть даже рядом всего-навсегомладшая внучка Жоффрея или тощенькая, в чем душа держится, мадам Люколь – неважно.Главное – живая душа поблизости. А стоит мне выйти на улицу одной или хотя быприблизиться к ограде, ОН тут как тут. Немедленно слышу шорох листвы, несомойветром, потом различаю свист шин по асфальту… и для меня вполне достаточно,чтобы рухнуть без памяти или начать задыхаться от страха. К старости у меняусилились приступы неврастенической астмы.

Астма да неизбывный страх – вот все, что разнообразило моюжизнь последние двадцать два года. Но теперь, когда в Муляне появилась русскаядевка… Недаром я с первого мгновения ощутила к ней такое ужасное отвращение!Честно могу сказать, я вообще не люблю молодежь. Оно и понятно. Было быстранно, если бы молодых женщин, у которых все впереди, любила та, у которойвсе позади! И все же я не испытываю к ним такой ненависти, к русской, несмотряна то что она не такая уж и молодая… Думаю, хоть она и выглядит такой задорнойи тугой, на самом деле ей сорок-то стукнуло, кабы не больше. Глаза… ее выдаютглаза. Воистину, les yeux sont le miroir de l’ame. [13] У нее слишкомпроницательный, понимающий взгляд. В нем нет глупой беззаботности. И все же вних нет той усталости, которая отличает глаза много поживших женщин. В глазахрусских – неуемная жажда жизни. Мне кажется, даже если она доживет до моихгодов, то не устанет брать от жизни все, что возможно. Будет хватать вседоступные ей удовольствия жадным ртом, будет радоваться жизни до последнего еемгновения! Все правильно: vieillesse – tristesse, старость – грусть.

А я… Я уже двадцать с лишком лет сижу, словно бы взаточении, только из-за того, что какой-то гнусный писака возомнил, будто онвправе меня судить! И за что? Ну добро бы за мои грешки, которые я совершила вовремя оккупации. Нет! За невинные развлечения, которым я предавалась тайно отвсех, чтобы вовсе уж не помереть с тоски.