Неужели я не имела права получить от жизни хоть самое малоеудовольствие? Такое невинное? Кому я причиняла вред? Никому!

Он выследил меня, он все узнал. И встал на моем пути.

Да, я смела его со своего пути. Совершенно так, как ветерсметает сухие листья, чтобы гнать их по дороге из Муляна во Френи чтобы вшорохе слышался свист велосипедных колес…

Не буду об этом писать! Не буду! Писать об этом – значитвызывать призрак былого. Призрак, из-за которого я двадцать два года назадобрекла себя на почти полное затворничество – словно бы сама себя зарыла вмогилу.

А русская… Она-то себя живьем в могилу не зароет! Ее несломит ничто! Вот еще что я увидела в ее глазах. Вот что взбесило меня в ней.Вот чему я позавидовала яростно, люто, до того, что у меня очередной приступастмы едва не случился. Очень может быть, что он свел бы меня в могилу… И ятолько пуще возненавидела русскую – из-за того, что она могла стать причиноймоей смерти.

Я сама была такой, как она. Я тоже хватала жизнь своимизагребущими руками, глотала ее, словно подогретое бургундское вино. Помню,помню его чуточку солоноватый, терпкий привкус… Когда я пила подогретое красноевино, мне всегда казалось, что пью теплую кровь!

Я возненавидела ее из-за той жизненной силы, которой онаполна – и которой теперь лишена я. О, если бы я могла… Но le temps perdu ne serattrape pas, потерянного времени не воротишь. Я теперь совершенно бессильна.Никуда не хожу, ничего не знаю, живу только слухами. Вот и вчера дошел до менястранный слух об этой девке. Ко мне заглянул Багарёр… О нет, он уже давно недрачун [14], осталось всего лишь старое-престарое детское прозвище! Сейчас мойплемянничек – совершенно другой человек, но мы с ним близки духовно. В насобоих бушует одинаковая ненависть бессилия, и она, словно забродившее сусло,будоражит наши души, подвигает нас на очень странные поступки. Иногда мнекажется, что Багарёр тоже способен на преступление, но я не собираюсь вникать вего прошлое. Раньше, когда мальчишкой был, он с удовольствием топил котят,которых нагуливала их кошка. Кого он «утопил», повзрослев, не знаю. Да и знатьне желаю. Мой ближайший и последний родственник, по сути дела, единственныйисточник информации о том, что творится в Муляне. Про мир я и так все знаю –телевизор-то есть! – а вот о происходящем в родной деревне мне рассказываетБагарёр. Как бы я к нему ни относилась, как бы ни ненавидела его, я сдерживаюсебя и встречаю его всегда очень приветливо.

Вчера так и стелилась перед ним: сразу увидела, что онпришел в отвратительном настроении, а когда он зол, то молчалив. Мне же егомолчание ни к чему, я и так молчу с утра до ночи. Нужно было его разговорить,вот я и старалась. Наконец, после стаканчика-другого ратафьи, которую я делаюне просто на «воде жизни» [15], как все, а с добавлением доброй толики коньяку,он немного отошел, подобрел, и язык у него развязался. Каково же было моеизумление, когда я узнала причину его дурного настроения! Во всем оказаласьповинна все та же русская девка! Вчера утром, когда я наблюдала еелюбезничающей с двумя дураками, Жоффреем и Атлетом, Багарёр заметил ее надороге в Нуайер. Она что-то быстро писала на клочке бумаги. Осматривалаокрестные поля – и писала!

Очень занятно… Какого черта она могла писать, глядя на поля?Описывала их красоты? А что в них есть такого, чего нет в любых других полях?!Велика невидаль, бургундские поля!

Нет, тут что-то другое кроется. Что-то другое… Вот и Багарёртакого же мнения.

– Неспроста все это, – бурчал он. – Помнишь, ma tante, тогочеловека на велосипеде… ну которого потом мертвым нашли… – Тут Багарёр бросилострый взгляд в мою сторону, и я снова подумала, что он не столь безобиден,каким его принято считать. – Тот велосипедист ведь тоже все время что-то писал.Ну и доездился, дописался. Как бы и эта… не добегалась. Какого черта она пишет?Может быть, она журналистка?

– Она русская, – сказала я насмешливо. – Ты можешь себепредставить русскую женщину, которая занимается журналистикой? Там же такимивещами занимаются только мужчины в серых или черных костюмах, членыкоммунистической партии. Каждое слово многократно проверяется партийным комитетом.Все должно быть идеологически выдержано. Что я, не знала русских в войну вRйsistance? Да они слово лишнее о своей стране сказать боялись, им всюдучудились агенты империализма. Они тоже были идейно выдержаны. А какая идейнаявыдержка в голоногой шлюхе с подпрыгивающими грудями?

Глаза Багарёра на миг замаслились, и я пожалела, что придалаего мыслям ненужное направление. Но тут же он снова стал угрюм, повторилупрямо:

– Все это неспроста. Неспроста она так бегает – и пишет. Ядолжен узнать, что тут кроется. Конечно, просто так к ней не подойдешь и неспросишь. С другой русской, как ее там, Марин, которая снимает дом Брюнов, ятоже незнаком. Я вот что сделаю: спрошу Жоффрея.

– Une bonne idйе! – одобрила я. – Хорошая мысль! Они вродебы добрые знакомые…

– Тогда я зайду к Жоффрею, – сказал Багарёр, с некоторымусилием вставая и морщась (все же целыми днями сидеть за рулем трактора – силыи крепости ногам не прибавляет). – Ну и постараюсь расспросить его как быневзначай.

Он кивнул мне, поставил стакан и направился было к двери. Нопритормозил на пороге:

– Помнишь ту статейку, которую я тебе приносил на днях?

– Ничего себе, на днях! – усмехнулась я. – Ты ведь говоришьо той статье про использование наемных эмигрантов из африканских стран дляработы на бургундских полях и виноградниках? Да ведь не меньше месяца миновалос тех пор, как ты мне ее дал!

– Какая разница, – нетерпеливо отмахнулся мой племянник. –Главное, ты помнишь, о чем там шла речь?

– Ну да, – кивнула я. – Фермерам не хватает наемных рабочих,они с удовольствием брали бы черных, им ведь платить можно меньше… А городскиежурналисты подняли шум, дескать, похоже на возрождение рабства и все такое. Нов наших-то краях нет никого из наемных, чего ты так забеспокоился?

Ох как завиляли вдруг его глаза… Я почему-то с детстваназывала их оловянными (конечно, про себя, не дай бог Багарёру что-то такое услышать,он мигом оправдает свое детское прозвище).