– Почему? – удивился Корнелиус. Улица, что вела к башне,была хорошая, широкая и в отличие от всех прочих почти безлюдная. Только увысоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев.

– Это хоромы князя Татьева. Он своих кнехтов не кормит, неодевает, поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят ибьют. Иной раз до смерти. Такое уж в Москве заведение, хуже, чем в Париже. Наулицу Dmitrowka тоже заходить не нужно, там шалят холопы господинаобер-камергера Стрешнева. Послушайтесь доброго совета: пока вы здесь неосвоились, обходите стороной все дворцы и большие дома. Будет лучше, еслипервый год вы вообще не станете выходить за пределы Немецкой слободы безпровожатых. Хотя, конечно, здесь отлично можно пропасть и с провожатыми,особенно в ночное время. Ну, прощайте. – Славный купец протянул на прощаньеруку. – Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас Господь в этой дикойстране.

* * *

Нет, не уберег Господь.

Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися отбессильного гнева губами выходил из ворот Иноземского приказа без шпаги, подконвоем угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах.

Капитан? Как бы не так – всего лишь лейтенант, или, как тутговорили на польский манер, porutschik.

Невероятно, но кондиции, подписанные в Амстердаме русскимпосланником князем Тулуповым, оказались сплошным обманом!

А начиналось так чинно, церемонно. Дежурный чиновник (вбольших железных очках, нечистом кафтане, со смазанными маслом длиннымиволосами) взял у иностранца бумагу с печатями, важно покивал и велел дожидатьсяв канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажныесвитки и быстро строчили перьями по плотной сероватой бумаге. Когда листоккончался, лизали склянку с клеем, проводили языком по бумажной кромке иподклеивали следующий листок. Пахло, как и положено в казенном присутствии:пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах чеснока и перевареннойкапусты, не то пробивавшийся снизу, не то сочащийся из самих стен, можно быловообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура в Амстердаме илиЛюбеке.

Ждать пришлось долго, как и подобает в приемной большогочеловека. В конце концов иноземного офицера принял господин Теодор Лыков –приказной podjatschi, то есть по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно онведал размещением вновьприбывших иностранцев и определением их на службу идовольствие.

Кабинет у его превосходительства был нехорош – бедный, сдрянной мебелью, без портьер, из живописи только маленькая закопченная мадоннав углу, но зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса очень впечатлил. Был онвеличественный, с надутыми щеками, а одет не хуже, чем князь Тулупов: парчовыйкафтан с пуговицами из неграненых рубинов; жесткий, выше затылка ворот весьзаткан жемчугом, а на суконной, отороченной соболем шапке – сияющий алмазныйаграф.

Сразу видно: человек сановный, огромного богатства.

На подорожную смотрел долго, морщась и на что-то качаяголовой. У Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент,выправленный посланником, вице-министр едва взглянул, да и бросил на стол,будто пакость какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил.

Низенький, щуплый толмач, с большим синяком посреди лба,подобострастно закланялся начальству, перевел на немецкий – со страннымвыговором, старинными оборотами, так что Корнелиус не сразу и понял:

– Вольно ж князю Тулупову попусту сулить. Свободногокапитанства сейчас не имеется, да и не дадено князь-Евфимию власти самочиннозвания жаловать. Поручиком в мушкатерский полк взять можно, капитаном – ещедумать надо.

Фон Дорн помертвел, но то было только начало.

– Жалованье тебе будет половинное, ибо сейчас войны нету, –тараторил толмач. – И подъемного корму тебе князь много наобещал, столько датьнельзя. А и то, что можно бы дать, сейчас взять неоткуда. Ждать нужно год или,может, полтора.

Корнелиус вскочил, топнул ногой.

– Не стану служить поручиком, да за половину жалованья! Еслитак, я немедля отправляюсь обратно!

Лыков недобро усмехнулся:

– Эк чего захотел. Государевы ездовые, сто ефимков,потратил, города и крепости наши все повысмотрел, а теперь назад? Может, тылазутчик? Нет, Корней Фондорнов, отслужи, сколько положено, а там видно будет.

От изумления и ярости случилось у Корнелиуса помутнение:подскочил он к вице-министру, схватил его за жемчужный ворот, стал трясти иругать крепкими словами, так что из канцелярии прибежали писцы разнимать.

Оскорбленный подьячий вызвал стрелецкий караул. Хотел дажебуяна в тюрьму отправить, но передумал – велел доставить под стражей ккомандиру полка, где Корнелиусу служить.

– Полковник Либенов покажет тебе, как государевых людейлаять и за царский кафтан трепать! – кричал подлый вице-министр, а толмачстарательно переводил. – Он тебя в погреб посадит, на хлеб и воду, да батогами!А не станет батогами – буду на него самого челом за бесчестье бить!

* * *

Проезд по быстро пустеющей предвечерней Москве запомнилсяпотрясенному Корнелиусу, как кошмарный сон. Хищные укосы крыш, зловещие перстызвонниц, похоронный гуд колоколов. Фон Дорн горестно стонал, покачиваясь вседле, даже заплакал от обиды и жалости к себе – лицо закрыл ладонями, чтобконвоиры не радовались. Коня вел за повод сам стрелецкий десятник, каурую споклажей тянули аж двое. Она, умница, не хотела идти, прядала ушами, упиралась.

За воротами земляного вала – не теми, через которые въезжалкараван, другими – открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы спокачивающимися мертвяками Корнелиус оглядел мельком, это было не диво, откольев с насаженными руками и ногами отвернулся, но чуть поодаль увидел такое,что даже вскрикнул.

Довольно большая кучка зевак стояла вокруг женщины, зарытойв землю по самые плечи. Она была побитая и перепачканная грязью, но живая. ФонДорн вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов жену, чтоубьет мужа, не жечь на костре, как принято в цивилизованных странах, азакапывать живой в землю, пока не издохнет. Он-то думал, закапывают с головой,чтоб задохнулась – тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку, во стократстрашнее.

На закопанную наскакивали два бродячих пса, захлебываясьбешеным лаем. Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал. В толпе одобрительнозасмеялись. Руки преступницы были в земле, защищаться она не могла, но все жеизвернулась и укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели, теперь уже выражаяодобрение мужеубийце.