Остаток той страшной ночи прошел бы, как я понимаю, вбесконечных допросах, если бы не Марина Москвитина, которая начала-таки рожатьи остановить которую не смог бы даже министр внутренних дел, президент, а такжепрезидент Совета Европы. Кроме них, полное впечатление, в наш роддом той ночьюприбыли все, кто мог! Комбинезоны и мундиры всех цветов заполнили коридор. Этитак называемые силовики беспрестанно пялились в окна родилки и перебудили всех– и детей, и мамочек. Уже утром, чуть только Марину с ее новорожденной дочкойразместили в палатах, комбинезоны и мундиры взялись допрашивать меня, ВиталияИвановича, акушерку, дежурных сестер, санитарок, и этот кошмар беспрерывнодлился до восьми часов, когда началась пятиминутка с новой сменой. Я кое-как,дрожащим голосом, то и дело сбиваясь, стала докладывать о состоянии всех пятимладенцев, которых мы родили за истекшие сутки: один – глупышки Нинули – умер,как и предсказывала Ольга Степановна, через три часа; другой – вернее, другая,девочка, с которой я «фокусы показывала», – чувствовала себя очень хорошо;третий, послеоперационный, находился в реанимации, но состояниестабилизировалось, с Марининым все нормально, никакой патологии нет, ребенокцыганки родился мертвым. Обычно главный страшно злится, когда кто-то «соломужует» на докладе, но тут и смотрел снисходительно, и слушал вполуха. На нас навсех, дежурных, остальные взирали как на чудом вернувшихся с полпути на тотсвет, и один из приемных покоев – тот самый! – был еще закрыт, потому что люди,которые теперь распоряжались в нашей больнице, только сейчас разрешилисанитаркам смыть кровь со стен и пола, а полночи фотографировали, снимали этикровоподтеки на видео, измеряли что-то. Хотя что там можно измерить? Былчеловек – и погиб…

Короче, идет себе пятиминутка, я стараюсь ни о чем недумать, кроме как о детях, которых мы нынче родили, и вдруг меня словно поголове – по моей измученной, вторую ночь подряд не спавшей голове! – ударяет:Матерь Божия, да ведь я ж с сегодняшнего дня в отпуске! И у меня сегодня в13-00 самолет! А у меня еще вещи практически не собраны, а в аэропорту просилибыть не позднее 12, ведь билет еще не выкуплен! Кроме того, аэропорт в Нижнем,а я, как известно, в Дзержинске. Вдобавок на его окраине. И мой дом, гдеразбросаны эти самые вещи, которые надо собрать, – на противоположном отроддома конце нашего пусть и не самого большого, но и не самого маленькогогорода…

Голова от этого открытия у меня начинает болеть так, что накакое-то мгновение я почти теряю сознание.

Пятиминутка как раз кончается. Слава богу, сегодня онадлилась хоть и не пять минут, но и не час. Главный говорит:

– Ребята, кто с дежурства! Я понимаю, что вы с ног валитесь,но вас просили еще задержаться.

«А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…»

Мы не спрашиваем, кто именно просил. Мы и так понимаем, чтопесенка свободной жизни для нас спета очень надолго. Теперь нас будут швырятьот одного следователя к другому, и каждый будет смотреть точно так женедоверчиво, как уже смотрели те, которые терзали нас ночью, и больше всехбудут мучить нас с Москвитиным, потому что мы – хотя бы мельком, хотя бы краемглаза! – видели убийцу, пособника, как я теперь понимаю, цыганки-террористки.

Цыганки? Да какая там, к черту, цыганка! Как только онасказала «Але-лай!», я сразу поняла: не цыганка это! С чего бы ей говоритьпо-чеченски?

Не то чтобы я была знатоком чеченского языка… Честнопризнаюсь: я знаю только эти слова. Как-то раз в электричке рядом со мнойоказалась грузная чеченка с целым выводком маленьких чеченят, и она почему-топристала ко мне, как пиявка, и всю дорогу пыталась меня убедить в том, чторусские относятся к ним бесчеловечно, что им пришлось уехать из родимого, норазрушенного дома в Хасавюрте и живут они теперь в Дзержинске, у дальних родственников,но это не жизнь: дом маленький, там своих двое детей, да этих четверо… Кошмар,словом.

В знак отчаяния чеченка то и дело восклицала: «Але-лай!», иэти слова отпечатались в моей памяти, словно выжженные каленым железом.Наверное, потому, что чем-то напомнили мне наше, исконное, нижегородское:«Эх-а-яй!», которое тоже означает все на свете: и изумление, и насмешку, иужас.

И вот вдруг беременная цыганка в полубреду тоже восклицает:«Але-лай!» Я удивилась, да. Наверное, надо было сразу что-то предпринять… Ночто я могла, когда она тут же начала рожать? Да и откуда мне знать, может, этотакое традиционное восклицание у всех мусульман? Хотя вопрос, мусульмане лицыгане… А, пропади оно все пропадом, это уже не играет никакой роли. Чтослучилось, то случилось, но благодарение богу, что не произошло ничего худшего.Они все-таки не подорвали нас, эти ненормальные, эти поганцы… Слава богу, чтоМосквитин оказался таким настырным и никуда не ушел. Кто его знает, вдруг этоустройство все же сработало бы! Правда, беда все же произошла, погиб тотчеловек, Василий…

Что-то хлещет меня по лицу наотмашь. Я вяло отшатываюсь, неслишком, впрочем, удивленная. Столько со мной всякого случилось в сумятице двухпрошлых ночей, что эту пощечину я воспринимаю как еще одно проявление общегобезумия. И тут мир в моих затуманенных усталостью и потрясением глазахпроясняется, и я вижу, что стою почему-то не в кабинете главного, где проходилалетучка, а посреди каких-то кустов. То есть меня хлестнула ветка. Еще несколькомгновений мне требуется, чтобы осознать: это не какие-то кусты, а свои, можносказать, родные, потому что находятся они на задворках нашей больнички, позадикочегарки, позади куч угля, и среди этих кустов пролегает обходная тропа кавтотрассе.

Минуточку. Как я сюда попала?

Опускаю глаза и вижу, что на мне мой белый халат, который ятак и не сняла после летучки. То есть я как бы вышла погулять, подышатьвоздухом? Но почему на моем плече болтается сумка – моя торбочка, в которойлежат косметичка, щетка для волос, записная книжка и деньги, выигранные в«Супер-слотсе» и полученные в бухгалтерии отпускные? Почему я стою в кустахчуть пригнувшись и выглядываю из них так осторожно, словно боюсь, как бы меняне заметили, не поймали и не привели обратно в больницу?

И я понимаю, что так оно и есть. Я на самом деле этогобоюсь. Я боюсь, что мне не удастся сегодня улететь в Париж. И в ближайшем обозримомбудущем тоже не удастся. А может быть, даже никогда не удастся.

Я видела убийцу. Факт есть факт. О господи, да ведь я непомню о нем ничего, кроме того, что он был в милицейской форме и что у негобритвенные лезвия вместо глаз!

Предположим, я останусь, плюнув на все усилия подруг поорганизации и обустройству моей личной жизни. Но где гарантия, что этот человекне вернется, чтобы прикончить меня?

Я его видела. Москвитин – тоже, но прапорщику Москвитинузащитить себя проще, чем мне. У меня никого нет. Я никому не нужна. Я – легкаядобыча.