Повисла долгая пауза. Жрецы переводили глаза со своей предводительницы на её ученицу и обратно, видимо, гадая, что произойдёт дальше. На их лицах были удивление и — кое-где — страх. Наконец, на губах Мелиссы появилась тонкая, словно бритва, усмешка.

— В самом деле? О, девочка моя!.. — произнесла она нараспев, с интонациями заботливого родителя, обеспокоенного выходкой неразумного дитятки. — Моя милая, милая девочка!.. Я не буду сейчас говорить про твой тон, и твои манеры, и про то, какой неудобный момент ты выбрала, чтобы донести до нас свои в высшей степени странные речи. Я не говорю также и о различии в положениях: я — верховная жрица восьми посёлков, в то время как ты ещё только готовишься принять сан. Я не говорю о разнице в возрасте, в опыте, в талантах, наконец, — всё это очевидно настолько, что не заслуживает никакого внимания. Мы обговорим это всё позже, если захочешь. Вместо этого ответь мне всего на один вопрос: возможно ли, чтобы Фериссия, будь Она в самом деле мной недовольна, среди всех жрецов — среди тех, кто следует путями Её, кто ревностно соблюдает все заповеди, кто денно и нощно молится Ей, кто месяцы напролёт медитирует у нас в рощах, кто трудится на благо Её, не жалея себя, — возможно ли, чтобы среди всех них Фериссией была избрана ты, о, моя непокорная ученица, известная своею привычкой всё время спорить со словами Её и всё ставить с ног на голову, а последние недели и вовсе проводившая с людьми городов? Возможно ли, чтобы среди всех истинных, истовых, праведных слуг Своих Фериссия вдруг обратила внимание на тебя, более прочих запятнавшую себя связями с дикарями? Ужель все мы слепы настолько, что не нашлось меж нами иного пророка, кроме тебя, о, моя ученица, воспитанница моя, названая дочь и отступница, моя милая, милая девочка, которой столькому ещё предстоит научиться?..

По мере того как она говорила, обстановка вокруг менялась: если прежде жрецы смотрели на самонадеянную нимфу с удивлением, с интересом, со страхом, а некоторые — и с откровенной симпатией, то теперь взгляды их, если и оказывались вдруг направлены на друидку, были в лучшем случае сочувственными, а в худшем — насмешливо-пренебрежительными. Похоже, все считали, что из-под того слоя патоки, что излила на неё их предводительница, девчонке уже не выбраться.

Она, впрочем, выбралась, и даже голос её зазвучал по-прежнему веско и твёрдо, словно бы ничего не случилось, и ни взгляд, ни поза, ни слова нимфы не давали подумать, будто она волнуется или сломлена.

— Мы не будем ничего обсуждать с тобой позже, — глядя наставнице прямо в глаза, сказала она. — Мы всё обсудим сейчас. Извини, тебе придётся стерпеть, если момент, выбранный мною, ты считаешь неподобающим, поскольку я сама нахожу его как нельзя более подходящим, и решать, когда мне раскрыть рот, могу только я.

Девочка смолкла. Мелисса склонила голову.

— Ты очень уж своевольна, моя ученица, — сказала она. — И это далеко не всегда благо, что бы ты там себе ни думала.

— Что же до твоего вопроса... — Димеона подняла голову и двинулась через поле брани к одной ей ведомой цели, явно копируя излюбленный приём своей наставницы. Грязь под её ступнями обращалась травой и цветами. — Что же до твоего вопроса — Мелисса!.. О, Мелисса, что за странные речи? Ужели за время моего вынужденного отсутствия ты успела забыть меня совершенно, и теперь думаешь, будто я стану спорить с тобой, с твоими заслугами, с твоей совершенно правильной речью? Ужель я настолько глупа, чтоб называть белое чёрным, а живое — мёртвым? В мои планы вовсе не входит говорить за Фериссию или утверждать, что я в принципе достойна такого. О, Мелисса!.. Я сознаю полностью и то, как я молода, и то, насколько неопытна, и то, что дела мои в последнее время не больно вяжутся с тем, как люди представляют себе житьё правоверной друидки. Я вовсе не хочу говорить за Фериссию, а если б хотела, то не могла бы. Я недостойна того, чтобы выступать здесь пророком, и я готова принести свои глубочайшие извинения, если слова мои хоть на минуту заставили тебя поверить, будто я этого не понимаю.

Друидка склонила голову в нижайшем поклоне. Вид у неё был смиренный. Мелисса смотрела на ученицу с двойственным выражением — озадаченная, но явно готовая взять быка за рога.

— Что ж, в таком случае, если суть наших...

Димеона подняла палец.

— Я не договорила, — сказала она.

Мелисса сложила на груди руки. Она явно была раздосадована, но пока сдерживалась. Ученица подняла на неё кроткий взгляд.

— Ах, Мелисса, Мелисса!.. — голосом, полным задушевной печали, заговорила она. — Вот уж воистину, никогда я не думала, что придётся мне излить на тебя чашу яда тех жестоких слов, которые сейчас прозвучат.

Девочка переменила позу и стояла теперь — носки вместе — как примерная школьница, не решаясь поднять взгляд на наставницу.

— Вот ты говоришь, мол, я недостойна, — произнесла она тихо. — Да разве ж я могу с этим спорить? Я сама бы первая посмеялась над тем, кто взялся бы утверждать обратное. Но, Мелисса... — она смерила верховную жрицу кротким, но очень печальным взглядом. — Высказывая суждение о чьих-либо достоинствах, будь готова, что и тебя саму взвесят на тех же весах. И я спрашиваю себя: а достойна ли Мелисса, верховная жрица, учительница моя и наставница, опора моя, воспитавшая меня, словно родную дочь, того, чтобы говорить за Фериссию? Соответствует ли то, что она делает и что говорит, закону, который утверждает Богиня и который она как жрица обязана защищать? Являет ли она собой образ светлый для всех, кто будет жить после нас? А, Мелисса?.. Я смотрю на тебя и, увы, не нахожу тебя достойной говорить за Фериссию.