— Не могу. Извини, — шепнул я в ответ.

Я двинулся по дорожке, огибающей дом, дорожке, котораявыводила к мосткам. И там, где обрывались эти мостки, каких-то тысячу лет томуназад я встретил крепко сложенного мужчину, которого оставлял сейчас во дворе«Эль Паласио». А тогда он сидел под полосатым зонтом. Он предложил мне зелёногочая со льдом, который так хорошо утоляет жажду. И сказал: «Итак… хромающийнезнакомец наконец-то прибыл».

«А теперь он уходит», — подумал я.

Я обернулся. Они оба смотрели на меня.

— Мучачо! — позвал Уайрман. Я подумал, что он попросит менявернуться, чтобы мы могли ещё немного об этом подумать, поговорить. Но я егонедооценил. — Vaya con Dios, mi hombre.[200]

Я ещё раз помахал им рукой и завернул за угол дома.

Вот так я и отправился в мою последнюю Великую береговуюпрогулку, и каждый прихрамывающий шаг отдавался такой же болью, как и во времямоих первых прогулок по усеянному ракушками берегу. Только тогда я гулял подрозовым светом раннего утра, когда мир ещё спал, и двигались разве что волны,ласково набегающие на песок, да коричневые облачка сыщиков, которые поднималисьв воздух в нескольких шагах от меня. Эта прогулка выдалась другой. Ревел ночнойветер, грохотали волны: не ласкали берег — выбрасывались на него в поискахсмерти. Чуть дальше от берега луна хромировала поверхность воды, и несколькораз у меня возникало ощущение, что краем глаза я вижу «Персе», но корабльисчезал, стоило мне повернуть голову. Так что этой ночью на берегу Дьюма-Кикомпанию мне составлял только лунный свет.

Пошатываясь, я шёл, держа в руке фонарь, думая о том дне,когда гулял здесь с Илзе. Она ещё спросила меня, самое ли это прекрасное местона свете, и я заверил её, что нет, есть ещё как минимум три более прекрасных…но не мог вспомнить, назвал ли я ей эти места или только сказал, что их труднонаписать без ошибок. Помнил я другое: её слова о том, что я заслужил такоепрекрасное место и время, чтобы отдохнуть. Время, чтобы излечиться.

Тут потекли слёзы, и я им не мешал. В руке, которой мог быих вытереть, я держал фонарь, поэтому продолжал плакать.

Я услышал «Розовую громаду» прежде, чем увидел её. Ракушкипод домом никогда не говорили так громко. Я прошёл ещё несколько шагов, потомостановился. Вилла стояла впереди — чёрное пятно, поглотившее звёзды. Ещё сорокили пятьдесят медленных хромающих шагов, и луна начала высвечивать какие-тодетали. Не горели лампы, даже те, которые я обычно оставлял включёнными накухне и во «флоридской комнате». Конечно, ветер мог где-то оборвать провода,нарушив подачу электроэнергии, но я в этом сомневался.

Я вдруг понял, что узнаю голос, которым говорили ракушки. Немог не узнать: то был мой голос. Знал ли я это всегда? Скорее всего. Накаком-то уровне сознания, если мы не безумны, думаю, большинство из нас знаетразличные голоса своего воображения.

И, разумеется, своих воспоминаний. У них тоже есть голоса.Спросите любого, кто потерял конечность, или ребёнка, или давно лелеемую мечту.Спросите любого, кто винит себя за плохое решение, обычно принятое под влияниеммомента (момента, когда всё окрашено в красное). У наших воспоминаний тоже естьголоса. Обычно грустные, которые жалуются, словно вскинутые в темноте руки.

Я шёл, подволакивая одну ногу, о чём ясно говорилиоставленные мной следы. Тёмная, без единого огонька, «Розовая громада» всёприближалась, увеличиваясь в размерах. Не разрушенная, как первое «Гнездоцапли», но в этот вечер виллу облюбовали призраки. В этот вечер меня точно ждалодин призрак. А может, что-то более материальное.

Ударил порыв ветра, и я посмотрел налево, на Залив, скоторого он дул. Увидел корабль — тёмный, ждущий, молчаливый, с развевающимисялохмотьями парусов.

«Чего бы тебе не подняться на борт? — спросили ракушки,когдая, залитый лунным светом, остановился менее чем в двадцати ярдах [18,3 м]от своего дома. — Стереть прошлое начисто — это можно сделать, никто не знаетоб этом лучше тебя — и просто уплыть. Оставить здесь всю эту грусть. Ты в игре,если ставишь монету на кон. И знаешь, какой самый большой плюс?»

— Самый большой плюс — мне не придётся плыть одному, —ответил я.

Ветер дул сильными порывами. Ракушки шептали. И из чернотыпод домом, где костяная постель достигала толщины в шесть футов, выскользнулачёрная тень и замерла в лунном свете. Какое-то время постояла, чутьнаклонившись вперёд, словно в раздумьях, потом направилась ко мне.

Она направилась ко мне. Не Персе. Её утопили, чтобы оназаснула.

Илзе.

Она не шла. Я и не ожидал, что она будет идти. Она тащилась.И то, что она могла двигаться, тянуло на магию — тёмную магию, разумеется.

После последнего телефонного звонка Пэм (разговором его неназовёшь) я вышел через дверь чёрного хода «Розовой громады» и сломал черенокметлы, которой обычно подметали дорожку к почтовому ящику. Потом пошёл на берегк влажному и блестящему песку. Я не помнил, что произошло после этого, потомучто не хотел помнить. Очевидно, не хотел. Но вот сейчас вспомнил. Пришлосьвспомнить. Потому что передо мной стоял плод моих трудов. Это была Илзе — и неИлзе. Её лицо то появлялось, то расплывалось и исчезало. Фигура вдругзамещалась чем-то бесформенным, чтобы тут же принять привычные очертания.Маленькие кусочки засохшей униолы и осколки ракушек при движении сыпались с еёщёк, груди, бёдер и ног. Лунный свет отражался от глаза, до боли ясного, доболи знакомого глаза Илзе, а потом глаз исчезал, чтобы появиться вновь,поблёскивая в лунном свете.

Ко мне брела Илзе, сотворённая из песка.

— Папуля. — Голос звучал сухо, с каким-то подспуднымхрустом, словно в нём перемалывались ракушки. И я полагал, что без ракушек не обошлось.

«Ты захочешь, но нельзя», — сказала Элизабет… но иногда мыничего не можем с собой поделать.

Песочная девушка протянула руку. Налетел порыв ветра, ипальцы расплылись, потому что ветер выдул из них песок, оставив одни кости. Нотут же песок заклубился вокруг Илзе, и на костях наросла плоть. Черты её лицаизменялись, как земля под быстро бегущими летними облаками. Зрелище этозачаровывало… гипнотизировало.

— Дай мне фонарь, — попросила она. — Потом мы вместеподнимемся на борт. На корабле я смогу стать такой, какой ты меня помнишь. Или…у тебя будет возможность ничего не вспоминать.

Волны маршировали к берегу. Одна за другой грохотали они подзвёздами. Под луной. Ракушки громко разговаривали под «Розовой громадой»: моимголосом спорили друг с другом. Принеси приятеля. Я выигрываю. Сядь в старика.Ты выигрываешь. А передо мной стояла Илзе, сотворённая из песка, меняющаяся наглазах гурия, освещённая луной в три четверти, с чертами лица, ни на мгновениене остающимися неизменными. Я видел девятилетнюю Илли, пятнадцатилетнюю —спешащую на своё первое настоящее свидание, теперешнюю Илли — какой онавыходила из самолёта в декабре, Илли-студентку — с колечком, подаренным послучаю помолвки. Передо мной стояла моя дочь, которую я любил больше всего насвете (не потому ли Персе убила её?), и протягивала руку, чтобы я передал ейфонарь. Он был моим пропуском в долгое плавание по морям забытья. Разумеется,обещание вояжа могло быть и ложью… но иногда мы должны рискнуть. И обычнорискуем. Как говорит Уайрман, мы так часто обманываем себя, что могли бызарабатывать этим на жизнь.