Я взял госпожу М. за руку, вышел на открытое пространство и тут же услышал:

– Ты боишься, и это нормально. Но тебе нужно принять страх, а не задабривать его ложными надеждами на то, что ты действуешь по своей воле. Это не так.

Я остановился, шумно выдохнул:

– Ты, что ли, действуешь по своей воле?

Он не ответил. А мне вдруг очень захотелось послушать. Отпустив госпожу М., я вернулся на пару шагов.

– Твое имя есть в письме. Мое имя есть в письме. Мы оба тут, и госпожа М. узнаёт тебя даже в таком виде. По-твоему, всего этого, – я раскинул руки, – в расчетах троицы не было? По-твоему, она досчитала ровно до того момента, как ты попытался нагреть меня с бетоном? А дальше что – пустота, неизвестность, раздолье для гениальных планов?

Стефан молчал. Я окинул его, сидящего почти целиком в тени, долгим неверящим взглядом. Потому что, мать вашу, конечно, он так не думал.

До меня дошло.

– Ты не меня пытаешься нагреть… Господи. Ты что, реально замутил все это, чтобы потягаться с троицей? Чтобы все твои многоходовки на многоходовках раздробили возможные исходы происходящего на десятые, сотые, на микровероятности, чтобы что-то точно не вписалось в ее расчеты?!

Он молчал, ни подтверждая, ни опровергая. Но мне было прекрасно и со своими выводами. Я так злился, что пропустил момент, когда снова начались помехи.

– Ты такой же, как Хольд! Вы оба решили походя использовать ситуацию, чтобы поупражняться в своей гениальности. Обалдеть. Просто зашибись! Разве не идеальная причина, чтобы вам наконец-то пожениться?! У вас даже и ребенок есть – если считать за детей плоды эгоцентричных решений!

– Хольду все равно, что будет…

– Ни фига ему не все равно!!!

Я дернулся, в висках стучало.

– Ты не знаешь, как ваша смерть изменила его! Как встреча с Адамом изменила его! Демонизируй его сколько хочешь, оправдывая свои перегибы, но Хольд знает, что́ он выбрал, и хочет дождаться последствий своего выбора. Это называется быть ответственным! А ты поступишь, как нужно только тебе, и свалишь в никуда, оставив нас расхлебывать последствия своего посмертного снисхождения!

Он молчал. Я вдруг представил нас со стороны. Это отрезвляло. Я глубоко вдохнул – ноябрем уже, кажется, – посмотрел в непроглядное осеннее небо. За ним зиял ледяной равнодушный космос. Дальнее за дальним. Черное на черном. Как мой собеседник сейчас.

– Да, – выдохнул я. – Я делаю то, чего, как посчитала троица, желает Адам. Я не могу этого изменить. Но я могу выбрать – и я выбираю, – как и зачем мне это делать. Я выбираю спасти близких мне людей, я имею на это полное право. Здесь и сейчас, принимая все риски, и мне все равно, что ты об этом думаешь, ясно?

– Ясно, – ответил Стефан.

И, кажется, отвернулся.

Помехи превратились в скрежет. Они лязгали, как нож по стеклу, то громче, то тише, истончая радиоволну, пересобирая ее в интонацию. Я растерянно осмотрелся, не понимая, что это могло быть. И тогда сквозь скрежет прорезался голос. Он звал меня по имени.

Уходи, проскрипела Габриэль.

Уходи немедленно.

Он специально тянет время.

Голос прервался. Слова снова распались на помехи, на пронзительный, воющий в пустоты между звуками ветер. Я отступил на шаг. Метнул в Стефана взгляд, но увидел только тень тени.

Он здесь, снова прорвалась Габриэль.

Он рядом со мной.

Он заканчивает дубль-функцию, и у него чертовски хорошо получается.

Стефан вздохнул, сел поудобнее. Я молчал, судорожно думая: если он закончит дубль-функцию, то не заснет, хоть обреавторизируйся, – а ведь это было моим единственным оружием против него. Более того, мне сорвет все клапаны и защиты, ресурсы станут общими, мы будем чувствовать одно и то же.

Уметь одно и то же.

Знать одно и то же.

И если я не захлебнусь в его знаниях, и умениях, и бесчувствии, если я смогу рядом с ним сохранить себя, мы не сможем причинить друг другу боль, не почувствовав ее в ответ.

Мы не сможем физически быть друг против друга.

– Только теперь, – молвил Стефан, – когда ты бежишь, а я преследую… Это твоя проблема, Михаэль.

* * *

Мне повезло. Это случилось, когда я сбавил скорость на повороте. В голове взорвалась граната, и содержимое черепной коробки выплеснулось золотом на лобовое стекло. Меня выдернуло из тела, а когда вернуло, машина висела носом над кюветом. Я выкарабкался из салона, упал на землю, попытался встать, но не нашел центра тяжести. Он сместился. Плоскость стопы сместилась. Границы тела сместились. «Шагать» стало другим, «дышать» стало другим, «ползти» – еще чем-то напоминало старое, неразумное, обезьяний какой-то опыт, но я не справился даже с ним.

Я чувствовал собственный череп. Взрывом его пробило, и в образовавшихся полостях, как в улье, гудели тысячи пчел. Боль раскатывалась за пределы тела. Я видел ее. Радиусом метра в три. Цветные, рябые такие круги.

Я закрыл руками голову, пытаясь удержать ее целой. Но что-то огромное, сильное, властное притягивало ее к себе по кускам. Меня всасывало в него, как дым в вентиляцию. Захлестывало, несло, круговоротило. Как в океане, за которым Ариадна как-то оставила меня. Только теперь на реальной земле.

– Я знал, – прохрипел, чувствуя, что не один, – что будет плохо… Но чтоб хотелось помереть…

– Ариадна лишь часть того, с кем ты стал дубль-функцией, – молвила Габриэль. – Все, что он знает, чем является… Этого слишком много для одномоментного восприятия.

Она стояла рядом, сияя кварцевым песком. Он был на ней везде, вперемешку с солью, на мертвенном лице и насквозь мокрой, отяжелевшей в трижды одежде, что гнула ее к земле, как булыжник на шее. В стекавших по плечам волосах сверкал колотый лед.

– Ты должен идти. – Ее голос дрожал, и все вокруг дрожало. Габриэль взяла себя за плечи, но мы знали, что ей не согреться. – Здесь потоп. Но мы справимся. Теперь у меня много свободного времени. Я защищу тебя, как смогу.

Я перевернулся на спину. Голову попустило. Боль больше не выливалась за границы черепа.

– К тому же… – произнесла Габриэль, глядя вместе со мной в небо, которое было не черным и пустым, а рябым от золотых протяженностей связей, цифр, букв и символов, которые я не понимал, но которые понимали меня, и пока этого было достаточно.

– К тому же, – повторила она, – теперь ты знаешь, что без пяти минут Минотавр может попасть куда угодно, по всему миру. Его останавливают не двери, а обещания. Но все же… Согласись, какие-то замашки неженки у этого лабиринта – для древнего-то сверхсущества.

Я мелко, колко дышал. Теперь я тоже знал. Что лабиринт выбирал из тех, кто сперва сам выбирал Минотавра. Что через стену от нас могли жить люди, видящие из окон Париж, или Москву, или Нью-Йорк. Что существовали комнаты, в которых было хорошо, даже когда плохо, и