комнаты, что люди находили, желая умереть. Что ему не нравились антибиотики в проточной воде. Что лаванда помогала ему их перетерпеть. Что Минотавры, тысячелетиями сдерживая обещания, даже самые странные, получали ответы на вселенские вопросы, причины их не разглашать и много-много преданности. Я там и рядом не стоял.

– Это не замашки, – прошептал я. – Он не хочет снова все потерять.

И потому как в этом мы были похожи, я встал и, шатаясь, вернулся в салон.

* * *

Это было отделение почты на окраине города. Я нашарил дверь в потемках головной боли, не сам, конечно же, не сам, но и самого меня как такового больше не было.

Стены рябили. Мыслями, волями. Я припал ладонью к их теплу, к успокаивающей древесной фактуре. Пахло лавандой, нагретыми лампами, домом, домом-домом-домом. Переждав новый приступ боли, я плотно закрыл дверь, изнутри совсем не почтовую, взял госпожу М. за руку и изо всех сил, так вежливо и отчаянно, как только умел, подумал о прекрасной итальянской глубинке.

Повсюду висели картины. Дверей не было. Мы быстро шли вперед, и на каждом шагу я думал: где-нибудь поюжнее, пожалуйста. Там, где солнце такое близкое, что его можно коснуться, стоя на цыпочках известняковых крыш. Где дворцы, базилики и будто хрустальное море. Где продают магнитики с витиеватым названием города, прекрасно смотрящиеся на боковой стенке холодильника. Необязательно вот прямо в Бари, но где-нибудь поближе.

Мы завернули за угол, и я увидел дверь. Без колебаний схватился за ручку, громко-громко подумал и потянул.

Это оказалась темная загроможденная комната, вся в белых простынях, очерчивающих старую, как замковые призраки, мебель. Громко тикали напольные часы. Пыль заглушала шаги. Я метнулся к окну, увидел ярко освещенную фонарями дорогу. На доме напротив висела табличка с названием улицы – самом итальянском в своем написании, какое только можно было вообразить.

Я отвернулся. Дверь наружу оказалась в противоположной стороне. Я вернулся к госпоже М., взял за руку и повел на выход, минуя часы и сгорбленных мебельных призраков, клубящуюся темноту по углам и вдоль стен.

Все, что случилось затем, случилось одновременно.

* * *

Ариадна, по пояс в воде, зачерпывает океан огромным ведром, переваливает его через подоконник в больничном холле и застывает:

Он здесь.

Габриэль, целиком в воде, выбивает ногой щеколду на запертом окне, и, когда океан вырывается наружу, срывая петли, разбивая раму, унося с собой цветы, и стулья, и подушки, Габриэль обхватывает батарею обеими руками и вздрагивает:

Он здесь.

Я проворачиваю ручку и слышу щелчок, и по тому, как иначе звучат двери в лабиринте, без глухого металлического призвука, я понимаю:

Он здесь.

Пуля, выпущенная со скоростью сто метров в секунду, сжигает мертвые хлопковые волокна, разрывает эпителий, сетку сосудов и нервных проводок, вгрызается, как червь, в двуглавую мышцу на задней поверхности бедра и подтверждает:

Он здесь.

А дверь, вытолкнутая наружу по инерции затухших ста метров в секунду, со скрипом добавляет:

Минут двадцать, если честно.

* * *

– Другая дверь была ближе. В старой котельной на трассе. Ты проскочил ее до реавторизации.

Наверное, он не сказал этого на самом деле. Наверное, корчась на полу от боли, и не только физической, я сам ответил себе его издевательски спокойным голосом.

И я знал, что сначала он высвободил ноги.

И я знал, что он добрался до котельной пешком.

И я знал, он зашел в лабиринт, ничуть не таясь, прошел сквозь галерею и как преемник, и как моя дубль-функция, и как тот, кто первым выбрал Минотавра, просто предыдущего, – полный набор, ходи как хочешь. Он зашел в чью-то комнату, взял чужие ножницы, дорезал узлы на запястьях – мы оба знали, они вышли неплохо, – а пистолет еще с кирхи был с ним, дожидался крови в бардачке бетономешалки.

Кое-как перевернувшись на бок, я поднял голову. Стефан подошел, не хромая, прямой и спокойный, и я захлебнулся от обиды, не понимая, как и почему. Если мне больно, если мы дубль-функция…

– Конечно, мне тоже больно, – молвил Стефан, глядя на освещенную фонарями улицу. – Но боль – это интерпретация.

Он позвал госпожу М. и, отвернувшись, сделал шаг обратно в темноту.

Габриэль тоже видела это, в каждом преломлении воды. Она тоже знала, что это конец. Но не как у книжки, потому что с концом нашей истории ничего не закончилось бы. А как у надежд.

Она подошла к Ариадне со спины и молча, вспугнув ее, вытащила из-за пояса пистолет. Ариадна помрачнела, собираясь возразить: ничего не выйдет, он же…

И осеклась, отражая расширенными зрачками обломки айсбергов, плавающих вокруг.

– Не надо, – молвила она. – Должен быть другой способ.

– Это и есть другой способ. Просто не для меня.

Габриэль отвернулась. Ариадна поймала ее за свободную руку. Она не знала, что сказать, как передать свои мысли и чувства таким несовершенным приспособлением, каким вдруг стала человеческая речь. Потому она прибегла к чему-то более однозначному. К тому, что не обманывает, не подлежит интерпретации, не искажается опытом, оптикой и кучей других разделяющих людей вещей.

Ариадна поцеловала Габриэль в щеку.

Долгое время, примерно полстефановского шага, ничего не происходило. Затем Габриэль выдавила:

– Жаль, что без меня он этого не вспомнит.

Ариадна вздохнула, не размыкая объятий:

– Это не для него.

Габриэль заглянула в серо-голубые глаза и в этот раз не увидела холода, заполярья, чужих сумрачных вод. Только простую человеческую усталость. Только ответное прощание.

– Хорошо… – кивнула Габриэль, сжимая пистолет. – Я принимаю этот утешительный приз.

Она коснулась дыханием пряди у чужого виска, отстранилась, закрывая глаза. И, слабо усмехнувшись тому, что темнота не растворила их прекрасную, достойную конца времен картинку, Габриэль резко подогнула колени и ушла под воду с головой.

* * *

– Ты быстро.

– Да? Мне казалось, прошли годы.

– Я сделал пять шагов.

Время – не особо рабочая штука. Все происходит либо сейчас, либо никогда. Через тысячелетия, когда люди откажутся от прошлого, усвоив все его уроки, и от будущего, превратив мечты в математику, время станет лучшим человеческим изобретением. Но пока мы стоим друг напротив друга на безмятежном кварцевом пляже, и Стефан выглядит таким, каким я запомнил его в единственную встречу в библиотеке, а я выгляжу таким, каким меньше всего напоминаю себе себя. Иллюзии – такие утомительные штуки.

Но вот, я корчусь на пороге Италии, а Ариадна перекатывает стопу с пятки на носок, уходя прочь, и госпожа М. повторяет за ней, но на деле за чужой безвременной внепространственной волей, которая собрала нас всех здесь.

Но вот я наставляю на Стефана пистолет, который забрал у Ариадны, а он говорит:

– Ты не можешь убить пришедшую извне информацию. Только свое отношение к ней.

Я пожимаю плечами:

– Знаю. Но хотелось, чтобы ты сказал это вслух.

Небо над нами такое высокое, ясное, что видны метеоритные дожди. Шелестом волн дышит спящая планета. Здесь океан не знает ни шторма, ни льда.