Я сгибаю локоть, но руку не опускаю. Веду пистолет по траектории, которая Стефана слегка раздражает.

– Это глупо, – говорит он.

Я приставляю пистолет к виску и фыркаю:

– Мы сцеплялись конкретными проводками, конкретными стежками. Да, ни я, ни Дедал уже не можем вскрыть место сцепки, но, если уничтожить сам пограничный массив, подчистую сжечь береговую линию, где мы соприкасаемся, дубль-функции не станет. Тебе нечем будет держаться за меня. Тебе придется вернуться в Ариадну, потому что ты привязан к ее мозгу дольше и больше, чем к моему. И даже если каким-то фантастическим образом тебе удастся снова поднять ее, без дубль-функции, на последнем издыхании микробиома Дедала, ее тело не сможет долго работать. Хотя бы кома была настоящей, так?

– Так, – помолчав, соглашается Стефан. – Но глупо не это. Уничтожить такой объем сигнатур, значит буквально сжечь часть мозга. Это нанесет гигантский, несравнимо больший ущерб твоей личности, чем поражение или дубль-функция, которой не станет через какое-то время.

– Идиота из меня не делай. Ариадны, может, и не станет, но ты останешься со мной, как до этого с ней. Ты не сможешь обратно запаковаться в без пяти минут человеческое тело и красиво помереть. К тому же, теперь, когда я знаю то, что знаешь ты, и точно не прогляжу, куда ты денешь тело троицы, уверен, у тебя изменились планы. Опять.

Стефан вздыхает и молча разворачивается к морю.

– Нет, – говорю я, лежа на чертовом пыльном полу.

– Да, – говорю я, вжимая дуло в висок.

– Нет же, – повторяю, – невозможно, чтобы все держалось на тебе… Чтобы только ты была массивами дубль-функции…

– Доброе утро, тупица! С первого дня мы сцеплялись моими сигнатурами, моими воспоминаниями, моим прошлым, потому что у тебя ничего этого не было. Ты существуешь только восемь лет.

– Но я же… Я чуть не убил тебя… Почему ты не сказала…

– Потому что из нервных обидчивых детей вырастают нервные обидчивые подростки, – я кривлюсь, не сводя взгляда со Стефана. – Мне казалось, раз ты так со мной поступаешь, несмотря на все мои усилия, работу без выходных, на то, что я забочусь о тебе… Что ж, так тебе и надо. Ни ми-ми-ми от Ариадны, ни фанфар от Хольда. Сгорел сарай, гори и хата, понимаешь?

– Но я думал…

– Ирония в том, что ты не думал. В этом была моя идея тебя.

Где-то в южной Италии прекрасная ночь. Огни фонарей разрастаются до лунных шаров с картин Ван Гога. Потому что я истекаю кровью, и от боли раздвоенное сознание смешивает цвет и свет. Потому что я стою на пляже и смотрю на Стефана, который смотрит на океан, который смотрит в космос, как в зеркало.

– Ты не убьешь себя, – говорит Стефан. – На это невозможно решиться только из-за внешней необходимости.

– Предпочитаю называть это самопожертвованием.

– Не с таким огромным желанием жить, как твое.

Он наконец поворачивается и видит то же, что в библиотеке: порожек, завихрение, помеху, с которой, впрочем, стоило считаться уже тогда.

– Жизнь служит только себе. Она не позволит отдельно взятой производной встать на своем пути. Смерть победить трудно, но жизнь – невозможно. Каждый нейрон, каждая сигнатура Дедала, каждый завиток дезоксирибонуклеиновой кислоты в каждом твоем ядре каждой твоей клетки являются результатом ее усложнения длиною в миллиарды лет. И пока я говорю это, она напитывает кортизолом, адреналином и эндорфинами самую свежую, лишь временно несовершенную свою структуру, и расшатывает твое драматично сузившееся мышление все большим количеством «что, если». Что, если все не так плохо, чтобы жертвовать собой. Что, если жертва не поможет. Что, если Хольд был не прав. Что, если, поджарив себе мозг, ты навредишь Кристе. Каждая новая мысль заставляет тебя отступить и перепроверить, перевзвесить старые аргументы, которые жизнь, минуя твои личные переживания, уже насытила новыми смыслами. Ты не убьешь себя. Потому что, если бы это было возможно, жизнь избавилась бы от тебя давным-давно.

Я знаю, что он знает, что я знаю, что он прав. В этом смысл дубль-функции. Он знает, что я знаю, что он знает, что я не хочу умирать. В этом смысл жизни. Поэтому я опускаю пистолет и размышляю о том, что будет, если я позволю ему уйти, забрав с собой госпожу М. и Ариадну. Мое будущее, мою вероятность, обещания Хольду, его надежды на меня. А потом – вернуться. А потом воспользоваться мной так же, как Ариадной, как функцией, чтобы, например, встретить Адама. Найти Хольда. Развязать войну. Будет ли ущерб от моего секундного адреналино-кортизолового колебания совместим с желанием жить? Я сдавленно усмехаюсь. Конечно будет. Но ирония в том, что я могу выбирать тупые неправильные вещи и бороться за них. А жизнь – нет.

Такие вот у разума приколы.

Я жмурюсь, вжимаясь лбом в пол. Я вскидываю руку с пистолетом.

– Если жизнь всегда хотела быть главной, ей не стоило придумывать человека. Так и передай.

Я стреляю.

Я умираю.

Я живу.

И пока тело Ариадны теряет равновесие, пока я забываю самого себя, пока тот, забываемый, перестает существовать уже дважды, пока лопаются стекла, пока ломаются стены, пока водовороты песка вздымаются в безгравитационный космос, пока Ариадна кренится в темной загроможденной комнате, начиная падать, пока в теплой итальянской ночи рокочут мотоциклы, пока земля разверзается, пока небеса падают, пока голова Ариадны несется к полу, я нахожу ее, плачущую в разрушенном больничном холле и обнимаю, ограждая от танцующих вихрей соленой воды.

– Если я выживу… Если останусь… Он тоже останется…

– Нестрашно.

– Но он засунет меня куда-то далеко-далеко, в темноту, в бессознательное, я знаю, он умеет…

– Я найду тебя даже там.

– Но меня слишком мало…

– Тебя больше, чем когда-либо.

– Но он…

– Но ты, Ариадна. Ты. Я буду ждать тебя, звать, искать годами. Ты не останешься одна.

И пока гаснет огонь, пока наступает темнота, пока исчезает ее лицо, мои руки, ее слезы, мой голос, ее слова, мои мысли – но не обещания, – я обещаю и обещаю, обещаю и обещаю, обещаю и обещаю…

Пока не остается только внешний мир.

Тогда я обещаю и там.

В бреду, половиной себя, я подползаю к лежащей Ариадне, размазываясь по полу, как свет на длинной выдержке, как никогда не заканчивающееся сейчас. Я склоняюсь к ее неподвижному лицу и закрытым глазам, пытаясь уловить то, что делает ее легче, а затем тяжелее на горстку молекул воздуха. Дыши, прошу, подтягивая к себе, дыши, обнимаю, потерпи немного, я с тобой, только дыши.

Госпожа М. шевелится в метре от нас. Я поднимаю взгляд и долго жду, когда ее расплывающихся образов на фоне, кажется, шкафа станет хотя бы три.

– Простите… – хриплю. – Мы больше не можем вам помочь…

Я тяжело сглатываю, чувствую кровь и, отворачиваясь, щурюсь в раскрытый дверной проем.

– Адам сейчас намного ближе, чем раньше.